«Карету мне, карету!»
Шрифт:
Итак, мы с мапой оба были наповал завоеваны: я – женскими чарами, а он – единством литературных пристрастий.
Кира казалась завоевательницей по профессии. Ее ближайшие и дальние предки тоже были азиатского происхождения, как и книги, которые она изучала. Можно было бы сказать, что в Кириных глазах, особенно когда она их прищуривала – то вопросительно, то с подозрением, то угрожающе, – возникало нечто от Чингисхана. Так можно было бы сказать, если б Чингисхан, подобно Кире, покорял одних только женолюбов, а не народы и государства… Да и в имени «Кира» слышалось
Месяца за полтора до отъезда мапу прихватил желчный пузырь. Мапа и желчь – это были понятия антиподные. Поскольку камней за пазухой он не держал, все они сосредоточились в пузыре. Кира несказанно волновалась… Отыскала хирурга, который «щелкал» желчные пузыри как семечки. Она ежедневно моталась в больницу по два или три раза – и ускорено подняла мапу на ноги. Мне даже почудилось, что скорее, чем ему хотелось… так как все полтора месяца лекции по зарубежной литературе, согласно мапиному упорному настоянию, вместо него читал я. Ранее мне не доводилось всходить на кафедру: я развивал и обогащал литературоведение лишь в стенах научного института. Кстати, странное выражение: как можно что-либо делать, находясь «в стенах»? Туда можно только замуровать…
В начале нового пути невозможно предсказать, куда он ведет и к чему приведет. Это та тревожная неизвестность, которая обрушивается на отбывающего за рубеж. Особенно, если речь идет о длительном путешествии…
Первая неожиданность не заставила себя ждать: в американском университете было заявлено:
– Мы счастливы, что курс лекций о смехе и слезах у нас прочитает Марк Розенфельд!
Заместитель ректора улыбнулся так, как умеют улыбаться, преподнося какой-нибудь сомнительный сюрприз, только американцы. Контракт еще не был подписан – и я подумал, что он оговорился. Ну, перепутал мапино имя с моим. Что такого? Случается…
– Лекции будет читать не Марк, а Давид Розенфельд! – внятно поправил я.
Кира под столом наступила мне на ногу. Но не томно, отчего я замирал, а остро и зло, отчего впору было и вскрикнуть.
– О’кей! Но в своем последнем письме, которое мы получили на днях, Давид Розенфельд сообщил нам, что он и сын – это одно и то же. Только сын талантливее его и читает лекции гораздо успешнее.
– Не верьте ему! – вскричал я.
– О’кей! Но мы приглашаем лишь тех, кому можно верить.
– В данном случае, – продолжал горячиться я, – заговорили отцовские чувства. – У вас ведь есть дети?
– О да… Безусловно!
– И вы тоже, я уверен, захотели бы уступить дорогу своему сыну. Или дочери…
– Ни в коем случае! Каждый сам отвечает за свою дорогу. Никто никому ничего уступать не должен.
– Но вы же читали книги моего отца, – впервые я так назвал мапу, – о Марке Твене, О’Генри, Шолом-Алейхеме?..
Через несколько секунд я уразумел, что и самих этих классиков «заместитель» читал, вероятно, в далеком детстве и не слишком внимательно.
– К тому же, – произнес он, подчеркивая, что заканчивает беседу, – Давиду уже шестьдесят пять (пенсионный возраст!),
Он говорил о нас так, словно мы в кабинете отсутствовали. Но Кира присутствовала для него бесспорно: он игриво и по-американски улыбчиво поглядывал на нее, ловя на лету ответные улыбчивость и игривость.
– Но ведь можно быть идиотом в тридцать лет и мудрецом в семьдесят пять! – наступательно возразил я.
И тут мапа подал голос:
– Почему в тридцать надо быть… идиотом?
– Я не сказал «надо», а сказал «можно», – так же убежденно, как проректору, возразил я и мапе. – Возраст, подобно национальности, тут не имеет значения.
Кира снова без малейшей игривости наступила мне на ногу. «Да, татаро-монгольское иго было нелегким!» – подумал я. И, не поддаваясь игу, наступил на ногу ей.
Между нею и мапой я выбирал его. Я не собирался становиться предателем… Как мама и как она!
– Вы ведь не в грузчики приглашали моего отца… А как исследователя литературы. В этом случае нужна не физическая сила, а сила ума! Как я понимаю…
Мы с «заместителем» все понимали различно.
– Силой же ума мой отец превзойдет нас всех!
«И меня тоже?» – удивленно спросил взгляд американца.
Кира уже не наступала мне на ногу. Она бесилась безнадежно и молча.
– Я убежден, что предложение университета для тебя, Марк, очень почетно, – с несвойственной ему безапелляционностью произнес мапа. – Я действительно пенсионер. Недавно перенес операцию…
Это он сообщил по-английски. И, как я понял, нарочно.
– Гете тоже творил в пенсионном возрасте. И Толстой…
– Ну зачем такие сравнения!
«Неужели мапа, полный неостановимой работоспособности и не представлявшей себе жизни без студентов, в общении с которыми молодел, – неужели он устроил все это лишь для меня? – второпях, но напряженно размышлял я. – И ради меня решил пожертвовать тем, что считал смыслом своего существования? Нет, такой жертвы я не приму. Ни за что!..»
Когда на беседу к заместителю ректора нас пригласили с мапой вдвоем, я воспрял духом, усмотрев в том знак гостеприимства и уважения. А оказалось, что это было задумано и подготовлено мапой заранее! Кира пошла с нами без приглашения, будучи уверена, что ни один мужчина, если он мужчина, не будет огорчен ее появлением. Она не ошиблась. Но в остальном новый путь резко обозначил для меня свою непредсказуемость.
Мапа по собственной просьбе задержался в кабинете. И попросил, чтобы мы его не ждали:
– Нужно кое-что обговорить… объяснить…
Мы с Кирой вышли на оголтело целеустремленную улицу и свернули в садик. Погрузились в успокоительный зеленый оазис, чтобы выяснить наши бурнокипящие отношения…
– Я не собираюсь строить свое счастье на костях отца!
Кира по-чингисхановски сузила очи:
– Чьи кости тебе дороже – папины или мои, в конце концов? Или кости нашей с тобой семьи? А семья – это муж и жена! – Она предпочла бы сказать «жена и муж», но решила сделать дипломатическую уступку. – Чьи кости тебе дороже?