Карфаген должен быть разрушен

Немировский Александр Иосифович

За дубом, на утоптанной площадке, играли мальчики лет семи-восьми. Катон недовольно поморщился.

— Прыгают без дела, — проворчал он сквозь зубы.

— А какая для них сейчас работа? — оправдывался вилик. — На поле колоски уже собраны. Весной, как корм для скота кончится, они листья будут рвать и овец пасти. А пока растут и сил набираются.

— Теперь в эргастул [44] , — бросил Катон, не дослушав оправданий вилика.

Посещений эргастула Катон избегал, ибо не выносил дурных запахов.

Но на сей раз он запасся ароматической мазью. Вынув из пришивного кармана деревянную коробочку, он набрал пальцем ароматического состава и тщательно втер его в щетину над верхней губой.

44

Эргастул — в Древнем Риме частная тюрьма для рабов.

Издали эргастул был едва виден. Стены возвышались над землей всего на два локтя, а крыша была плоской. Вилик, как ему было приказано, сушил на ней брюкву и капусту, которыми кормил колодников.

— Сюда, господин! — крикнул вилик, догоняя Катона.

Они свернули налево. Катон остановился перед спускающимися в темноту ступенями. Несмотря на ароматическую мазь, в нос ударило гнилью и мочой.

Катон зажал пальцами ноздри и храбро шагнул вниз.

Свет из зарешеченных окошек у самого потолка еле освещал унылые длинные нары в два этажа. Нижние, как и полагалось, были пусты. С верхних нар доносились стоны. Сколько ни вглядывался Катон, он не смог разглядеть лицо раба, накрытого каким-то тряпьем.

— Кто это? — строго спросил Катон.

— Пекарь, гречишка, — ответил вилик дрожащим голосом.

— Почему здесь, когда его к мельнице присудили?

— Пришиб я его маленько…

— Выйдем! — приказал хозяин.

Катон взбежал по ступеням вверх и только там вдохнул воздух всей грудью.

— Пришиб! — повторил он, глядя на волосатые кулаки вилика. — Я же тебе наказывал: «Кулаки в ход не пускай, если надо — высеки».

— Виноват! Не удержался…

— Что ты все, как попугай, твердишь: «Виноват! Виноват!» Вот я вычту с тебя стоимость этого раба.

Вилик упал на колени и захныкал:

— Не разори, господин! У жены моей здоровье слабое, детишки.

— Вставай! Я придумал. Пекарь, вижу, уже не работник. Ты его приставь к малолеткам. Пусть он их греческому учит — языку и грамоте.

Вилик разинул рот от удивления:

— Да зачем им греческая грамота?

— Дурак. Ученый раб ныне в цене. Вдвое большего он стоит, если знает греческий. Весной приеду и проверю, как грек учит.

— Теперь куда? — спросил вилик, успокоившись.

— На скотный двор!

В это время послышалось дребезжанье колес. К воротам усадьбы подъехала повозка и остановилась рядом с коляской Катона.

— А это что за гость?

Вилик молчал, лицо его стало бледнее мела.

— Отвечай! Кто это? Ну!

Вилик задрожал.

— Язык проглотил, скотина? Что ж, я и сам узнаю.

Выйдя за ворота, Катон столкнулся лицом к лицу с миловидным юношей в фартуке поверх туники.

— Чей ты? — спросил Катон, сверля незнакомца

взглядом.

— Я от Филоника. Он мастерскую в Кумах держит.

— А здесь ты что потерял?

— Вилик мне шкуру быка продал. Я ему же задаток дал. Он ее рабам скоблить отдал.

— Сколько?

— Денарий…

Катон порылся в кошельке и достал оттуда монету.

— Получи. И больше не имей дело с ворами, а то прогоришь.

Юноша попрощался с Катоном, сел в повозку, на кожи, залихватски свистнул, и мулы понеслись.

Катон знаком подозвал вилика. Тот, подойдя, упал ничком и стал покрывать поцелуями сандалии Катона.

Брезгливо отстранившись, Катон повернулся к вознице:

— Возьми у него ключи, а самого отведи на мельницу, к колесу. Там одно место пустует.

— Пощади! — истошно вопил вилик. — У жены здоровье слабое. Близнецы…

— А почему тебя жена беспокоит? — жестко спросил Катон. — Теперь она жена вилика, которого я пришлю. В Рим поеду сам, — сказал он вознице. — Пока побудешь за вилика.

Садясь на место кучера, он крикнул:

— А близнецов его отнесешь к молодняку.

ЛАХТУН

В то утро Публий нетерпеливо прохаживался у ворот своего дома.

Увидев Полибия, спускающегося по улочке, он бросился к нему навстречу.

— Как я рад, что ты пришел вовремя.

— У меня нет привычки опаздывать. Ведь я знал, что ты меня ждешь, тем более — тебе нужна моя помощь.

— Я выразился неточно, скорее совет. Мне известно, что ты командовал ахейской конницей и, по твоим словам, знаешь лошадей лучше, чем книги. Не можешь ли ты высказать свое мнение о коне? Он стоит в конюшне.

— С великим удовольствием, — отозвался Полибий. — Мне и теперь часто снится, что я куда-то скачу. И хотя по нашим поверьям увидеть во сне коня — к смерти, мне кажется, что Гипнос посылает мне в утешение то, чего я лишен наяву. Как у вас говорят: «Мечтает бык ходить под ярмом, а ленивый конь пахать».

— Не конь, — поправил Публий, — а кляча. Ибо в латинской поговорке, которую ты перевел, употреблено слово «кабаллус», а не «эквус». Вот мы и пришли.

С этими словами он приоткрыл ворота конюшни и скрылся. Пахнуло сеном и конским навозом. Полибий вдруг вспомнил, как он осматривал коней, решая их судьбу. За ним толпились конюхи и наездники, а кони гордо вскидывали свои прекрасные головы.

— Вот и я! — раздался голос Публия.

Он вел высокого стройного коня, белого в яблоках, с густой темной гривой и широкой мускулистой грудью. Сквозь лоснящуюся кожу просвечивали вены. Чепрак на спине был из тонкой кожи, шитой узорами и вплетенными буквами, какими — Полибий не разглядел.

— Ну и как? — спросил Публий.

— Чистокровный нумидиец! Могу тебя поздравить.

— Мне известна родословная коня, — перебил Публий. — Его дед — знаменитый Мерг, конь Масиниссы, отец — Лах — конь Гулассы, сына Масиниссы, а мать — породистая кобылица Тун. Отсюда имя коня — Лахтун. Но ты можешь дать ему и другое имя, Полибий, сын Ликорты.