Карибский кризис
Шрифт:
— Вот так ты значит «работаешь», «ездишь в командировки», такой ты значит «занятой»…
У меня вырвался жест протеста, но она, пожав плечами, продолжила:
— Я беременна. Срок, ты, надеюсь, сам можешь вычислить. И, знаешь, Андрей, я так ждала этой встречи, столько раз мысленно проговаривала то, что хочу тебе сказать… сначала я ждала и верила, что ты приедешь и мы с тобой сделаем то, что хотели. Потом я терялась в догадках: почему ты не приезжаешь или хотя бы не позвонишь. Потом я стала тебя ненавидеть…
Она говорила, что теперь ей уже всё равно, но смотрела на меня с такой укоризной и с такой скорбью, какую
— …чего только я не передумала за то время, что ждала тебя. Когда я узнала, что после нашей поездки ты неоднократно приезжал в Волгоград, ты мне врал… мне было тошно и омерзительно думать о тебе. Твои измены… Потом мне стало всё равно. И сейчас… сейчас я просто хочу тебе сказать… просто поставить в известность… во избежание будущих проблем… Я не собираюсь делать аборт. Я хочу ребёнка и я произведу его на свет…
Таня испытующе смотрела мне в лицо, словно хотела проникнуть в мою душу. Будто мой теперешний облик и тот, что она хранила в своей памяти, оказались разделены такой страшной пропастью один от другого, что она изумилась расстоянию между ними. Словно от прежнего Андрея ничего не осталось, а между тем это всё тот же. Она будто не узнавала, всматривалась и убеждалась, что перед ней всё тот же человек, только до такой степени изменившийся, что для продолжения отношений нужно вновь знакомиться с ним, заново сближаться — а это то же самое, что знакомиться и сближаться с теми убогими полумальчиками, презренными недоделками, что резвятся здесь в ночном клубе.
Я ошеломленно безмолвствовал, слова Тани обожгли меня, словно в лицо мне бросили горсть раскаленных углей. Встретив её жестокий, неумолимый взгляд, я понял невозможность каких-то промежуточных решений (жить на две семьи, что-то в этом роде). Мариам и Алика никак не бросить, не имею права, но отказаться от Тани, убрать её из своей жизни тоже нельзя, как нельзя вынуть сердце из живого тела. Но что же делать, как всё организовать, чтобы успевать в семье и еще с Таней, которая в начале следующего года родит?!
Она, столько времени преклонявшаяся мне, трепетавшая передо мной, как травинка, сейчас, представ передо мной, воплотила в себе всю силу человеческого гнева. «Я ведь так тебя любила, как ты мог, как тебя назвать после этого…», — роняла она суровые слова.
За всё то время, что мы были близки, мы впервые как равные посмотрели друг другу в глаза. Я увидел отражение безмерной тоски и нарастающего бунта души, которую уже ничто не повернёт ко мне. Она — муки сомнения растерявшегося человека, не имеющего твёрдых желаний и принципов.
Позже, вспоминая этот эпизод, я будто видел его глазами Тани, что она лицезрела перед собой: под стильным нарядом страдает и ломается искривленное, развращенное существо. А её с ним отношения были блестящим, но мучительно безрассудным кошмаром. Всё, что им сделано, носит несмываемый отпечаток лжи, желания получить максимум удовольствий, порой сомнительных, вкупе с желанием блеснуть, поразить; нигде, даже в самых интимных вещах, не видно искреннего отношения, проникновенного душевного убеждения, которое составляет главную драгоценность настоящего мужчины. Таня думала, что её с ним любовь — это высшая точка
От волнения я не мог произнести ни слова. Потерявшись, молчал, а мой неответ был тем же ответом. Не выдержав её долгого взгляда, я протянул к ней, как за милостыней, дрогнувшую руку.
Она докончила:
— …да, я рожу ребёнка. Но заботиться об этом ребенке будет другой мужчина, более достойный чем ты — Иосиф Григорьевич Давиденко. Сейчас я с ним. Кажется ты с ним знаком. И я сейчас пришла сюда, чтобы посмотреть в твои глаза и попрощаться с тобой. Мы расстаемся. Навсегда.
Несколько мгновений я оставался недвижимым. Это был тот самый приговор, который давно казался мне неизбежным. Я готовил себя к нему все эти месяцы, неотступно думал о нём в бесконечные дни и ночи. И всё же, когда приговор прозвучал, он показался почему-то невероятным, невозможным, нереальным. Сами слова «попрощаться», «расстаемся навсегда», такие привычные в повседневном обиходе моих деловых будней, давно уже примелькавшиеся и почти стершиеся от частого употребления, — сами эти слова наполнились вдруг новым, немыслимо страшным содержанием, мгновенно вырвавшим меня из жизни и унесшим в какую-то ужасающую пустоту. Жизнь без Тани казалась мне немыслимой.
— …а как ты хотел — я же предупредила тебя, что мои биологические часы тикают и утраченного времени не вернуть. Я ждала тебя до последнего, Андрей.
Я пошатнулся, однако устоял на ногах. Как бы очнувшись от кошмарного сна, резко встрепенулся, и провёл дрожащей рукой по лицу.
— Танюша, давай попробуем… я обязательно найду выход… — в моём голосе звучало настоящее отчаяние.
Мои жалкие слова могли бы увеличить её недоверие, но сам я, застуканный при таких обстоятельствах, внушал ей такое недоверие, что, будучи безграничным, оно не могло уже расти. Её глаза были полны сурового достоинства.
«Прощай, кукушка!» — резко бросила она мне в лицо и прошла мимо меня обратно в зал. Оставляя за собой шлейф своего неповторимого запаха, который я не смогу забыть никогда.
Я направился вслед за ней.
— Подожди! Одну минуту, всего два слова! — кричал я вслед, но мой крик потонул в какофонии танцпола.
Догнав её, я схватил её за руку, но Таня, вырвавшись, оттолкнула меня. Я снова попытался остановить её силой, что привлекло внимание охранников. В глазах вышибал то была обычная сцена: пьяный парень пристаёт к девушке. Передо мной выросли две внушительные фигуры во всём чёрном.
— Ну-ка, молодой человек!
Я был вынужден выпустить Танину руку. Мгновение, и Таня затерялась среди танцующей молодёжи. Вышибалы сделали мне предупреждение: ещё один такой эпизод, и меня выведут из клуба.
Но я и сам, без посторонней помощи пошёл на выход. Выйдя на улицу, я посмотрел по сторонам — Тани нигде не было. Со стоянки отъехал серебристый Паджеро Пинин. «Симпатичная коробчонка» — как описывал эту машину святой Иосиф. Я пошёл прочь от проклятого клуба, вдоль Волги, в сторону своего дома, унося навеки запечатлившийся в памяти драматически насыщенный и вместе с тем целостный, исключительный по силе образ Тани. Дойдя до корабля-памятника «Гаситель», поднялся в гору и побрёл по улице Циолковского, отсюда до дома было десять минут пешком.