Карибы
Шрифт:
— Что случилось?
— То есть как это — что случилось? — отозвался переполненный негодованием Сьенфуэгос. — Чертов малец оказался педиком!
— Ясно... Он пытался тобой овладеть?
— Овладеть? — удивился канарец. — Нет. Конечно же нет.
— А что тогда?
Канарец, сев на один из потрепанных табуретов, состряпанных в свое время Патси Иригоеном, поднял голову на группу вопросительно глазеющих на него туземцев и раздраженно ответил:
— Он приносит мне цветы и фрукты.
— И что в этом плохого?
—
— Что — всё?
Рыжий пастух глубоко вздохнул, увидев, как четверо туземцев унесли избитого паренька, немного поразмыслил и в конце концов пожал плечами.
— Да просто он педик! — повторил он, как будто этого объяснения было достаточно. — В моей стране за это сжигают живьем.
— Может быть, — совершенно спокойно признал Хамелеон. — Насколько мы успели понять, в твоей стране отрубают детям руки, когда их родители не приносят достаточно золота. Но здесь мы не придерживаемся таких варварских обычаев.
— Это не одно и то же.
— Для нас это то же самое.
Папепак развернулся и вместе с остальными туземцами покинул хижину, оставив канарца таким пристыженным, что тот всю ночь не сомкнул глаз, а как только рассвело, пришел в хижину друга и обнаружил его в объятьях девушки с большими глазами и широкой улыбкой.
— Прости, — сказал Сьенфуэгос.
— Проси прощения не у меня, а у Урукоа, — холодно ответил тот. — Ты разбил ему лицо, а ведь он был прекрасным юношей, которого ждало большое будущее под защитой какого-нибудь сильного воина. Что теперь с ним будет, если он останется изуродованным?
Сьенфуэгос сел на пол, прислонившись к центральному столбу хижины, и нерешительно почесал густую бороду, глядя на своего друга, который раскачивался в гамаке, рассеянно лаская при этом едва оформившиеся груди юной возлюбленной.
— Ты же не отправишь меня просить прощения у этого педика, — возмутился канарец.
— Почему же? — Папепак приподнял подбородок своей подруги, чтобы ее лучше было видно. — У нее ведь ты бы попросил прощения, если бы сломал ей жизнь?
— Это совсем другое.
— Ты видишь разницу там, где ее не существует, — сухо заявил Папепак. — Если хочешь здесь жить, потому что тебя вполне устраивает, что местные не носят оружия, не крадут, не лгут и всем делятся друг с другом, то придется тебе признать, что здесь гомосексуальность воспринимается как нечто вполне естественное.
— Я никогда этого не приму.
— Никто тебя и не принуждает. Урукоа лишь был с тобой любезен, предложив лучшее из того, что имел. Ты избил бы вот ее или другую девушку только за то, что она подарила тебе цветы?
— Нет, конечно же нет.
— Но при этом ты не обязан спать с каждой женщиной, желающей спать с тобой, правда?
— Естественно.
— Вот и с мужчинами то же самое, — заметил индеец. — Хватило бы и того, если бы ты дал знать Урукоа, что его намерения не
— Он вошел в мою хижину ночью.
— Чтобы принести цветы и фрукты. Он даже до тебя не дотронулся. Это ведь ты схватил его за руку и стал ласкать. Разве не так?
— Так! — неохотно признал канарец. — Но я и вообразить не мог, что речь идет о мужчине!
— Однако, если бы речь шла о женщине, ты был готов заняться любовью, даже не видя ее лица.
Канарец указал на девушку.
— Я думал, что это она.
— Но это была не она. Это могла бы оказаться и страшная старуха.
— У него была такая нежная кожа.
— Могу себе представить.
— Иди к черту! — вышел из себя Сьенфуэгос. — Теперь еще и заставил меня чувствовать себя виноватым.
— Ты и должен чувствовать себя виноватым, — убежденно заявил Папепак. — Ты вел себя глупо, дико и жестоко, по крайней мере, это ты хоть должен признать! — он ласково шлепнул девушку на прощанье и, встав на ноги, добавил: — Теперь осталось лишь одно — ты предстанешь перед советом старейшин, и они решат, как наказать тебя за этот дурной поступок.
— О чем это ты?
— Да о том, что они могут потребовать поступить с тобой так же, как ты поступил с ним.
— Ты шутишь.
Папепак покосился на Сьенфуэгоса и обратился к нему так, словно речь шла о ком-то другом.
— Я почти постоянно шучу, — признал он. — Но сейчас всё серьезно. Твой народ прибыл сюда, чтобы убивать, мучить и порабощать. За два месяца вы нанесли больше вреда, чем три поколения карибов, а теперь и ты ведешь себя подобным образом, словно зверь, — он с горечью покачал головой. — Нам это не нравится. Совершенно не нравится.
— И что мне делать?
— Просить прощения у Урукоа. Быть с ним любезным и постараться, чтобы он не выступил против тебя на совете старейшин.
— Вот дерьмо!
— Этим ты ничего не добьешься.
— Дерьмо, дерьмо и еще раз дерьмо!
— Согласен, но теперь иди и поговори с парнем.
Но Сьенфуэгосу нужно было поразмыслить, и с наступлением вечера он отправился по узкой тропе вдоль реки, уселся на возвышении, откуда было видно практически всю деревню, и смотрел, как дети плещутся под хижинами, рыбаки гарпунят рыбу в заводях, а старики греются на солнышке у дверей своих жилищ.
Деревня ему нравилась. Возможно, это было самое прекрасное место из тех, что он встречал во время своих скитаний, с тех пор как покинул Гомеру. Он всем сердцем хотел устроить здесь свой очаг, перед тем как вновь с головой броситься в бесполезные попытки вернуться на родину. Сейчас он не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы опять встретиться лицом к лицу с опасностями сельвы, ему требовался хотя бы месяц отдыха в том месте, где он ощущал себя действительно любимым и защищенным.