Карл, герцог
Шрифт:
– Возьмите, возьмите! Ключик вот он где! – переводит его улыбку и жест подоспевший Франческо.
«Ах, возь-зьмить-те, возь-зьмить-те! Ключчик-то вона где!» – переводит слова Франческо Луи, и ключчик недвусмысленно выпирает из его штанов. Карл сглатывает смешинку.
– Благодарствуем! – принимает шкатулку солнечная от восторга Франсуаза и, прижав её к животу, делает угловатое па, пол-оборота на одном стебельке, полшага к постели, где скучает в одиночестве Лютеция. Слоновое подражание костлявой девице. Будут скучать вдвоем. Нет, втроем, с танцовщицей.
«Исключительная штуковина!» – одними
Спровадив девушек, Бартоломео возвращается к бутыли, Франческо – к письму, а Никколо – к костям.
7
Конец терпению. Последняя сцена положила конец их терпению, терпению Карла, да! И любопытству Луи. Любопытству, заведшему их тайными ободранными лестницами в укромное местечко под самой крышей бани, тихо дрейфующее сквозь ночь и клубы пара. В каморку непонятно кого – истопника? прислуги? В каморку крошечную, словно канарейкина клетка, даром что насрано, но птичка, видно, тут помещалась немаленькая, и любознательность была у неё в характере. Из любопытства она проклевала себе окно в баню, а потом продрала ещё и лаз в ту же самую баню. Чтобы, посмотрев, потрогать, ибо сказано: «Что трогаю – тем и владею.»
Конец терпению, и Карл, разворачиваясь на одной ножке, – о-ля-ля – как заправская танцовщица на тупом острие пуанта, становится на четвереньки у устья лаза и натально ползет в парной мир, где обижают Лютецию, гнушаются Франсуазой, где царит несправедливость. Луи лезет следом. Они обязаны быть там, рядом со слабыми девушками, они должны отнять бургундских принцесс у итальянских придурков, должны исполнить долг мужчин, они должны. От подобных модальностей в четырнадцать лет (а Карлу всего-навсего четырнадцать лет) в голове начинается парад планет, в смысле все мысли выстраиваются в одну линию, дальний край которой упирается в условную женскую фигуру, естественно, обнаженную.
8
Бочка, опрокинутая выпавшим из лаза вослед Карлу Луи, наделала едва ли не больше шума, чем выпущенная неуклюжими пальцами Франсуазы шкатулка, и не в пример больше, чем сама Франсуаза, этим обстоятельством изрядно испуганная. Все целы? Все. Никколо мигом оказывается у ног Франсуазы. Лепеча лишенные магической силы, затертые итальянские проклятия, он поднимает шкатулку и осматривает её при этом так, словно видит впервые, на деле же гораздо внимательнее: всё-таки упала этак с пяти футов! Все целы. Тревога постепенно рассеивается и оставляет Никколо так же, как наемники крепость, в которую вломился неприятель, то есть быстро.
– А-га, попались! – первым нашелся Франческо.
Правда, он ещё не признал в Карле Карла, графа Шароле (это произойдет на несколько минут позже). Для него это выглядит так: двое мальчиков виноваты в том, что это неосторожное блудилище уронило ценную вещь. Сейчас он задаст им трепку.
Лютеция нашлась второй.
– Они подглядывали, он, они, их там сколько?
9
В танце восемь: Франческо, Никколо, Бартоломео. И, да! И, Карл! Ну а Луи, бычок Луи: «Чёрт меня побери, каковы красотки», – он-то болтает, ему хуй во рту не мешает болтать, а я твой сюзерен, я – твоя денежка, чудовищем о двух спинах Te Deum
Уста разосперсты, отверзты, приемлют – мур-мур – нам претит болтать, мы поглощаем вас, вы поглощены нами. Там, где на отдаленьи видится большое, при ближайшем рассмотрении обнаруживается, обнаруживается, обнаруживается – мур-мур – карта Страны Любви, о! – колыханье Омфала и волосатая тропка к нему.
Итальянцы, и при них позабытая цаца, и при них позабытые кости, наконец-то бежали общества дам и прочего общества, отгородившись от громко флиртующих парочек болтовней – мы вас как бы не замечаем, обходим вниманьем.
– Покажите письмо, Франческо.
Бартоломео Каза ленив и нелюбопытен, но радение, чтобы республика не претерпела ущерба, берет верх. Он давно подозревает магистра наречий в… в более чем всех смертных грехах. К тому же, он проиграл девять флоринов, не считая двенадцати, прилипших к дамским ручкам по настоянию того же Никколо – зачем? Зачем? Его монсеньор Шалтай-Болтай – пссс. Пссс – и всё. Исключительно всё. Он, видите ли, любит подглядывать.
Франческо отступает на шаг – против воли на шаг, таково естество существа.
– А-а, – это Лютеция.
– Э-э, – это Франческо.
– Э-э, мое послание носит исключительно частный характер.
– Будет же направлено адресату за двадцать флоринов из моего кармана. То есть казны, разумеется, – Каза яден. – Письмо, извольте.
Никколо, хоть и не любит подглядывать, глядит во все глаза. Карл молод, но крут. «Утопил жену-француженку прямо так, в чём была, в подвенечном платье», – шуршит вся Италия. А теперь вот ещё раздраит эту Лютецию на две половинки. Представьте, синьоры: Лютеция-левая, Лютеция-правая. Лютик, чашечка, пестик.
Поведя плечом – извольте, мне не жалко – Франческо жестом кавалергарда-посыльного императорского театра подает письмо. Нет, театра не выйдет, не выйдет молодца-кавалергарда – он наг, даром что в кальсонах, наг, как Адам Пеннорожденный, нет. Придется подойти к лавке, поклониться россыпи костей (Северная Корона в апрельском небе) и сунуть драгоценное письмо Бартоломео. Тот с миной заседателя верховного магистрата – он и вправду некогда (никогда?) был (не был?) кем-то в Совете Десяти – разворачивает письмо. Раз: осьмушка – в четверть. Два: четверть – в половинку. Три: целиком, цельное, целое!
10
Луи поет альбу под оконцем мощной резвушки. О-ля-ля, оконце, в оконце лилейный цвет.
Луи, дурным голосом:
– О-ля-ля, каковы красотки!
Бартоломео читает.
– Можете вслух, – небрежно, протяжно, терять нечего, разрешает Франческо.
«Когда я думаю о Флоренции, то представляю себе дивно пахнущий город, похожий на венчик цветка: ведь её же называют городом лилий, а наш собор называется Санта Мария дель Фьоре.»
Бартоломео, морщась: