Карма-карма

Витя спал, лежа на животе, свесив длинную худую руку с дивана. Его волнистые, почти до плеч волосы цвета льна закрывали детское еще лицо с мягкой полупрозрачной порослью на бороде и над верхней губой.

Из приоткрытого рта периодически раздавался неожиданный всхрап, который тут же пресекался какими-то подсознательными процессами, превращаясь в мерное посапывание.

Настенные часы аккуратно тикали. Минутная стрелка почти заползла на цифру двенадцать, часовая - на восемь.

– Виктор Громов,

– Ба, я посплю еще немного, - не открывая глаз и даже не шевельнувшись, прошептал в ответ Витя и вновь провалился в блаженную бездну сна.

– Витя, просыпайся, - раздраженно потребовал голос.

Витя попытался пошевелиться, но тяжелое ото сна тело не слушалось.

– Ба, меня же уволили, так что сегодня я никуда… - Витя замолчал, а вскоре раскатисто захрапел.

Комната залилась ярким светом, и сквозь сон парню почудилось, что на него направлены сотни огромных прожекторов. Свет был настолько ярким, что Вите пришлось зажмурить и без того закрытые глаза. Растерянный разум нехотя всплывал из глубин бессознательного.

Парень с трудом открыл правый глаз, но, ослепленный странным сиянием, быстро закрыл его. Подняв свисающую с дивана правую руку, он приставил ее козырьком на уровне бровей и открыл оба глаза.

Морщась и часто моргая, Витя приподнял с подушки голову и сквозь длинную челку попытался найти источник свечения.

Шея его затекла от долгого сна в неудобной позе и почти не двигалась. Витя недовольно откинул одеяло, сел и, вновь приставив руку ко лбу, стал оглядывать наполненную светом комнату.

Понять, откуда идет невыносимое свечение, ему вновь не удалось, и он, громко зевнув, закрыл глаза.

«Ну все ясно же, - заговорил с Витей внутренний голос, - это просто сон. Ты все еще спишь».

В тот самый миг, когда сознание парня приняло для себя эту очевидную мысль, а тело готово было рухнуть на теплое ложе, свечение, заливавшее все вокруг, стало гаснуть. Как на негативе пленки, постепенно проявлялись очертания Витиной комнаты: синие однотонные обои, светлый пол. В углу слева от входа в комнату - напольный боксерский мешок с нарисованной ручкой злой рожей, за ним - настенный турник и пальма в большой кадке.

Письменный стол, на нем открытый ноутбук и стакан с кучей ручек и цветных карандашей. У стола - стул на колесиках, завешанный всевозможными футболками, джинсами и толстовками. Над столом – книжная полка с книгами и коллекцией журнала «Вокруг света», над полкой - две репродукции картин Кандинского.

Витя открыл глаза, растерянно моргая и вглядываясь в расплывающиеся предметы. Сердце его вдруг стукнуло изнутри так, что он качнулся вперед-назад как неваляшка. В ушах запульсировала кровь, в глазах потемнело.

Предчувствие, - неизбежно-страшное, мучительное и парализующее, - стремительно разлилось по всему телу.

«Не хватает только музыки из фильма «Челюсти», - пронеслось у него

Витя закрыл глаза, несколько раз глубоко вдохнул и шумно выдохнул, приводя в порядок мысли и мандражирующее непонятно почему тело.

– Вирусняк, что ли, цепанул?
– произнес он вслух, желая хоть как-то приободриться.

Стало полегче: сердце вновь застучало ровно, страх почти исчез, а тело хоть и потряхивало, но уже не так сильно.

– Ну вот, - облегченно выдохнул Витя и открыл глаза.

Взгляд его, повинуясь физиологическим реакциям на световой раздражитель, устремился вперед - в сторону окна, за которым рождался яркий летний день.

– Нет!
– беззвучно, одними губами произнес Витя, чувствуя, как тело его в секунду одеревенело.

Он неуклюже повернулся и пополз по дивану куда-то в сторону. Уткнувшись в спинку, он сел, прислонившись к ней спиной, натянул одеяло себе на голову и замер, задержав дыхание.

Ничего не происходило. По комнате разлилась вязкая тишина, нарушаемая лишь безразлично тикающими часами. После нескольких секунд, почувствовав нехватку кислорода, Витя шумно выдохнул и задышал часто-часто. Мысли табуном понеслись в голове, и невыносимо захотелось плакать.

– Пожалуйста, не надо!
– заскулил он.
– Опять ты!

___

На небольшой кухне за столом в ожидании скворчащей еще на плите яичницы, сидел Петр Иванович Громов - семидесятипятилетний отставной полковник.

Двадцать лет назад, после гибели единственной дочери, они с женой Анной Ивановной ушли на заслуженный отдых и посвятили себя воспитанию единственного внука Вити - сына их Любаши, оставшегося круглым сиротой к своим пяти годам.

Петр Иванович беззаветно любил внука, но, как человек военный, привыкший к дисциплине и не приветствующий сюсюканий, воспитывал Витька в строгости, открыто не проявляя своих глубоких и искренних чувств к нему.

Как и большинству воспитанных советской системой людей, ему были чужды новомодные странности с поисками индивидуального подхода к детям. Ему, воспитавшему не один десяток молодых бойцов, было дико слышать, как молодые мамочки, забиравшие своих чад из детского сада, обзывали будущих воинов котятами и зайками. Он презрительно морщился и тихо сплевывал, видя, как несознательные бабушки топят подрастающих мужиков в губительных волнах постоянных поцелуев и объятий.

Разве может вырасти что-то путное из пятилетнего пацана, на которого мать до сих пор сама натягивает брюки, в то время как ее отпрыск безразлично стоит, выполняя елейные просьбы поднять и опустить ножку, твою ж дивизию?!

Нет, у них с Витьком с самого начала все было по-взрослому. Это другие мамаши, папаши, бабуси и дедуси обливались потом в тесном помещении с разноцветными шкафчиками, собирая своих лапусей на выход, а их Витек к пяти вечера, самостоятельно и полностью обмундированный, уже стоял у входной двери в группу.