Кармела

Каспер Гоар

Кармела рассмеялась.

– Ничего смешного! Будь ты на моем месте… А, кстати, ты ее помнишь, Кристину мою?

– Не очень четко, – созналась Кармела.

– Ладно, приедешь домой, увидишь, вспомнишь.

Они поцеловались на прощанье, и Элиза удалилась, помахав еще рукой от двери.

Кармела робко приоткрыла дверь ординаторской, и Пауль сразу вскочил.

– Входите.

Она вошла и показала куда-то за его спину.

– Можно мне на это посмотреть?

Пауль обернулся, на стене висел большой календарь с видами Таллина, в данном случае, Ратушной площадью. Он мысленно выругал себя, почему сам не сообразил, надо же быть таким олухом…

Он снял календарь с гвоздика и протянул Кармеле.

– Возьмите.

– Он ваш?

– Неважно.

– Но…

– О господи! Неужели вы думаете, что для кого-либо из врачей какой-то несчастный календарь может значить больше, чем

здоровье пациента, своего или чужого!

Прозвучало напыщенно, он заметил обращенный в его сторону иронический взор коллеги, рыжей докторши с острым носиком, слегка смутился, но подошел к Кармеле твердым шагом и подал ей календарь. Она взяла, вгляделась в фото…

– Это Ратушная площадь. Сама Ратуша слева. Если дойти до ее угла и свернуть налево, в пятидесяти метрах будет церковь Нигулисте, может, она тут есть… – он быстро перелистал страницы… – да, на ноябрьском листе. А если пойти по этой вот улице, можно добраться до вокзала. За теми домами улица Пикк…

– А что наверху?

– Вышгород.

– Что там есть?

– Там? Домский собор, замок, русская церковь… Дома, конечно… Смотровые площадки, с которых виден почти весь Таллин, крыши, башни, море…

Он не очень хорошо помнил, откуда именно и что конкретно, на площадках этих он был лет шесть или семь назад, когда показывал город приехавшим на конференцию коллегам-медикам.

– Словом, берите, пригодится.

– Я верну.

– Конечно.

Он ободряюще улыбнулся, и она исчезла за дверью, прижимая календарь к груди, как невесть какое сокровище.

Вернувшись в палату, Кармела залезла в постель, прислонила календарь к согнутым в коленях ногам и стала рассматривать смутно знакомый городской пейзаж, пытаясь перевести изображенные на нем дома из двух измерений в три. После некоторых усилий это ей как будто удалось, была ли то реальность или?.. конечно! Она вдруг вспомнила, что цвет слоновой кости, тот, который на фото, ратуша обрела не так давно, когда-то она была серой, наверно, просто грязной, дым и копоть за долгие столетия перекрасили ее не менее эффективно, чем кисти маляров… но, значит, память проснулась?.. и когда, осторожно заглянув за угол… мысленно, разумеется… она увидела серую громаду церкви, она уже знала, что это Нигулисте, на всякий случай открыла ноябрьскую страницу, да, это она, но там, на фото, лежал снег, а она помнила траву, ярко-зеленую, никогда не выгоравшую таллинскую траву, которая зеленеет до глубокой осени, до первого снега и даже после, бывает, снег растает, и снова проглядывает неистребимая зелень, она любила зеленый цвет и закрыла глаза, с удовольствием созерцая пушистый травяной покров. После этого несомненного успеха она решила попробовать продвинуться дальше без подсказки, вспомнить что-нибудь, чего в календаре нет, например, подняться на Вышгород, тем более, что она не забыла собор… а как насчет русской церкви? Она называлась… Спас на крови, что ли?.. Она закрыла глаза, сосредоточилась. Так, в нижней части ничего особенного, широкая пологая лестница, огибающая подножье, красный кирпич, высокая дверь, стрельчатые окна… самое интересное – наверху, купола числом четыре, нет, пять, побольше в центре и малые по бокам, сами купола составные, из витых дуг, крашеных в разные цвета, центральный же усеян пирамидками, множество красок, золото, серебро, зеленый, синий, желтый, оранжевый… Она залюбовалась возникшим образом, потом подумала, что можно попробовать заполнить кусочек пропавшей фрески, только фон, правда… но и то дело! Она отложила календарь, окинула хозяйским взором потолок, выбрала верхний левый угол и стала мысленно рисовать город Таллин.

Пауль вышел пораньше, чтобы добраться до клиники, ему предстояло проехать через забитый в утренние часы машинами центр города. Он ночевал у матери впервые за много месяцев и, как всякий раз, жалел, что остался, обычно он заезжал на часок, достаточный, чтобы забросить особые покупки вроде некоторых деликатесов, на которые она сама раскошелиться не могла или, скорее, не смела, выпить чашку кофе или чаю, изредка пообедать и, сославшись на некие неотложные дела, убраться, в противном случае получалось то, что и вчера, весь вечер напролет мать учила его жить, в первую очередь, это была проповедь о неестественности его положении, в тридцать пять лет мужчине быть бобылем не пристало, пора жениться и жить, как люди. Когда он пытался указать ей на отсутствие невест с должными качествами, она принималась перечислять его бывших подружек… и что за нелепая манера знакомить мать со своими девушками!.. и эта оказывается, была что надо, и та, более того, выяснялось, что если у кого-то и есть недостатки, то у него самого, если бы, например, Вильма поняла, какой он вялый и нерешительный, да просто ленивый, она бы сразу сбежала… она и сбежала, добавлял про себя Пауль, правда, потому ли, непонятно… и Лили даже

не представляла себе, какой он инертный, в нем совершенно нет стремления к успеху, а ведь успех в наше время – мерило всего… Короче говоря, выходило, что ему следовало тут же бежать под венец с первой, на него позарившейся… будто они не могли уйти от него потом, разобравшись!.. Больше всего его удручало, что его мать немедленно находила общий язык с любыми особами женского пола, которых он ей представлял, единственное, что ей не приходило в голову, это попытаться понять собственного сына. Может быть, конечно, что, живи он с матерью, она уже не так бы рвалась женить его и, в результате, пустить невестку в дом… к счастью, он успел отделиться от родителей десять лет назад, при жизни отца, сначала снять квартиру, а потом купить, иначе было бы куда хуже…

За этими мыслями он не заметил, как одолел дорогу от Кадриорга до Каубамая и далее, не будь он так занят ими, наверно, заметил бы… что именно?.. название этому он подыскивал довольно долго… заметил бы немного раньше… или нет? Уже не разберешь, откуда что видно, в любом случае, из-за груды стекла под названием «торговый центр Виру» ничего не разглядеть, а потом… Словом, он выехал на площадь Свободы и увидел толпу, не очень большую, но плотную, в пару сот человек, стоявших к нему спиной и глазевших на что-то, он посмотрел туда же и увидел на горе, где стоял храм Александра Невского… ну он стоял, никуда не делся, наоборот даже, у Пауля было смутное ощущение, что в эту пору, когда деревья еще не облетели, за высокими кронами его вроде бы не разглядеть, и тем не менее… Он словно стал стройнее и выше, однако там, где раньше были обычные, крытые коричневой жестью купола, теперь высились другие, на фоне удивительно ясного голубого неба сиявшие множеством красок, ближний состоял как бы из отдельных выпуклых дуг, золотые чередовались с ярко-зелеными, другой, схожий, оказался серебряным с синим, большой в центре был сразу нескольких цветов, тут и желтый, и синий, и зеленый, и оранжевый, не из дуг и не ровный, а с пирамидальными выступами. Что такое? Чудо? В чудеса Пауль не верил, но тогда… Массовая галлюцинация? Может, выйти, подняться наверх вместе с другими, он видел, как десятки людей взбираются по лестнице и дороге на Вышгород? Думал и продолжал ехать, наверно, он в самом деле вял и нерешителен, но его ждали пациенты, которым было не до чудес, по крайней мере, таких, чужих, общих, каждый из них жаждал чуда своего, личного и не неведомыми высшими силами сотворенного, а им, Паулем… Он миновал поворот у библиотеки и нажал на акселератор.

Когда он добрался до Кармелы, которую обычно оставлял напоследок, чтобы иметь возможность спокойно пообщаться, было уже около одиннадцати. Она дожидалась его, смирно лежа в кровати, но он сразу заметил, что выглядела она довольной, более того, почти радостной.

– Все хорошо? – спросил он, садясь на жесткий больничный стул.

– Скажем так, не очень плохо, – ответила Кармела дипломатично.

– Что-нибудь вспомнили?

– Много чего!

– А конкретно?

– Ратушную площадь! – выпалила Кармела. – Нигулисте. Пакгауз. Угол Вене и Виру, и улицу Виру, всю до конца или, вернее, начала, где прелестные маленькие башенки и цветочный ряд. Еще Филармонию с другой стороны и гостиницу Виру напротив… Словом, много чего.

– А как с Вышгородом? – поинтересовался он.

– Русскую церковь, – ответила она с готовностью.

– И как она выглядит?

– Как? Хотите, нарисую? Мне бы только бумагу и карандаш или ручку… А, да, бумага тут есть… – она извлекла из тумбочки многократно сложенный полупрозрачный с пастельных тонов разводами большой лист из тех, в которые заворачивают, зимой – так закутывают, цветы, лишь теперь он заметил, что на тумбочке в обычной для больничных условий стеклянной банке из-под компота стоят три изящные белые розы.

– Кто их принес? – спросил он помимо собственной воли, с ужасом ожидая ответа «мой друг» или «бойфренд», хуже того, «любовник», нынче женщины и не такое ляпают в глаза, но она ответила весело и просто:

– Мой брат.

– Приехал?

– Да. Дева Мария, оказывается, звонила ему на автоответчик, он прослушал записи и тут же примчался.

– И вы его сразу узнали?

– Представьте себе, да. Не только узнала, но и вспомнила…Ну какой он есть.

– И какой он есть? – спросил Пауль с интересом.

– Ох!.. Ну вообще-то он добряк. Но лодырь. И малоинициативный. Им жена руководит.

– Прямо как я, – улыбнулся Пауль.

– То есть?

– Моя мать считает, что я ленивый и нерешительный. Что мне нужна жена, которая бы мной руководила и пробуждала во мне жажду успеха, которой я лишен.

Кармела рассмеялась.

– А что она понимает под успехом? Вот вы лечите больных, делаете все, чтобы они выздоровели, и они выздоравливают, разве это не успех?

– По мнению моей матери, нет. Или, по крайней мере, это не в счет. Маленькие такие успехчики, незаметные, не шумные, стало быть, бессмысленные.