Карнавальная ночь
Шрифт:
«Мусульмане правы, – подумала она, подходя к распахнутому окну. – Все предопределено. Все».
Ролан все еще сидел на скамье, уперев локти в колени и обхватив голову руками.
Жулу добрался до мостовой и приближался к Ролану сзади.
Маргарита, прямая и неподвижная, как статуя, внимательно наблюдала за ними. Благой порыв, порыв милосердия, миновал.
В тот момент, когда Жулу сделал шаг в сторону, чтобы обогнуть скамью, на другом конце бульвара появился мерцающий огонек и послышался скрипучий голос, выкрикивающий застольную песню. Маргарита наверху, а Жулу внизу одновременно обратили взгляд на это новое препятствие
Напрасно твердят о том, что Париж непостоянен, забывчив и неблагодарен. Факты говорят о другом. Напротив, в Париже, как нигде, свято блюдут традиции.
Как добрые христиане воздерживаются от скоромной пищи в постные дни, как почки каштанов в Тюильри распускаются к 20 марта, так и у парижан есть определенные дни, когда они обязаны следовать строгому предписанию – непременно развлекаться. Иначе они рискуют утратить душевный покой.
В такие дни в Париже вы на каждом шагу встретите не только веселящиеся компании, разряженные в пух и прах, или облаченные в лохмотья, блестящих остряков или туповатых нахалов, но и немало довольно странных весельчаков, причудливых порождений нашего смутного времени, которые, внезапно возникнув на праздничном гулянье, живо напомнят об апокалипсических животных, словно выброшенных к нашим берегам из таинственных глубин океана.
В эти праздники, обязательные для всех, нередко становишься свидетелем столь шутовских и печальных забав, что невольно приходишь в смущение. В деревне ничего подобного не увидишь, и только в Париже можно встретить одинокого гуляку, который шатается сам по себе среди карнавального буйства, что-то бормоча себе под нос. Этот несчастный бедолага, в иных отношениях такой же, как и мы с вами человек и гражданин, наряжается для собственной потехи, сам себя приглашает в кабак, болтает и чокается сам с собой, держа по рюмке в обеих руках.
Человек, появившийся на бульваре был старьевщиком. Воздав должное Бахусу, он возвращался домой. После двух литров фиолетовой жидкости, от которой отказались бы дикари Огайо, его немного мутило, однако он был весьма доволен собой.
Шляпа с цветами и рваная шаль принадлежали его покойной жене. Ее-то он и оплакивал, заливаясь пьяным смехом. Он был сердобольным малым.
– О-хо-хо, мадам Теодора! – вставлял он между куплетами песни. – Виржиния, о-хо-хо! В «Родничке» у месье Ревершона по-прежнему пьют до упаду! Для желудка это плохо, ну а для души хорошо. Если бы ты была там, вот бы мы повеселились. Да мы и так повеселились, о-хо-хо, мадам Теодора, о-хо-хо!
Жулу остановился и спрятался за деревом. Маргарита вцепилась руками в подоконник. Ролан ничего не видел и не слышал вокруг
– Эй, приятель! – возопил старьевщик, заметив Ролана. – Ты знаком с Typo? Typo – это я… Ты можешь простудиться… В прошлом году я был с мадам Теодорой. Она кашляла, и вот в один прекрасный день – бац! и в дамки! На мне ее шаль и колпак. Надо же, бедная женщина! Бойся простуд.
Он подобрал по привычке валявшуюся на земле тряпку и пошел прочь со словами:
– Да здравствует карнавал! Она любила праздники. Прощай, приятель, и прости, ежели что не так. Я выпил два литра у месье Ревершона. На ее похоронах, кроме меня, никого больше не было. Вот потеха, а? О-хо-хо!
Повернув за угол на улицу Шеврез, старьевщик исчез из вида.
Жулу выскочил из своего укрытия. Маргарита резко вздрогнула.
– Кретьен! Не трогай его! – сдавленно вскрикнула она.
То был последний всплеск угрызений совести, но Жулу его не услышал. Он положил свою тяжелую руку на плечо Ролана и произнес:
– Отдай бумажник, скотина!
Маргарита более не могла слышать слов, произносимых Жулу. Она глубоко вздохнула, в голове у нее мелькнула мысль: «Жулу нападает лицом к лицу! Да он храбрец!»
И правда, монолог старьевщика, вдовца Виржинии, заставил Жулу изменить первоначальный план атаки. На его родине не бьют исподтишка.
Вероятно, Жулу вполне заслуживал кличку «Дурак» и, к счастью для себя, не понимал, как низко он пал. Но в этом цепном псе нет-нет да и проглядывал благородный дворянин. Отваги ему было не занимать.
Маргарита тоже была не робкого десятка.
Ролан поднял голову. Он все еще пребывал во власти душевного потрясения, мысли его путались. Он не был завсегдатаем «Таверны» и никогда прежде не сталкивался с Жулу. Вид этого человека, простоволосого, злобно гримасничающего, изрыгающего ругательства и размахивающего ножом, вызвал в Ролане чувство омерзения, усиленного маскарадным костюмом, в который был обряжен Жулу.
– Любезный, – произнес Ролан, – ступай своей дорогой.
Жулу схватил его за шиворот и резко встряхнул. Ролан обладал недюжинной силой. Побуждаемый инстинктом самосохранения, он вскочил и легко перепрыгнул через скамейку, ставшую барьером между ним и противником.
– Да ты, парень, трус! – прорычал Жулу. – Мы с тобой оба Буриданы, и у тебя на поясе такой же кинжал, как и у меня… Отдай бумажник, и я тебя не трону.
При упоминании о бумажнике Ролан вздрогнул.
– Вы из того дома? – спросил он, указывая на дом Маргариты.
Жулу скрипнул зубами:
– Да, я оттуда… Вор!
С этими словами Жулу бросился в атаку, применив излюбленный прием бретонских забияк, в исполнении которого им не было равных: Жулу в мгновение ока перепрыгнул через скамейку и нанес Ролану удар головою в живот.
Юноша отступил на шаг и, подставив обе руки, смягчил удар, иначе противник, действовавший головою как тараном, переломал бы ему ребра. Жулу покатился по мостовой.
– Он дерется, как лев! – пробормотала Маргарита, наблюдавшая сверху. – Прекрасный молодой лев!
Из глотки Жулу вырвался яростный хрип.
– Где твой нож?! – закричал он. – Шутки в сторону, парень, ты меня разозлил. Где твой нож?!
Ролан, не теряя хладнокровия, вновь поставил скамью заслоном между собой и противником, который уже встал на ноги. Жулу возобновил атаку с неистовством дикого зверя. Ролан обнажил наконец бутафорский кинжал, висевший у него на поясе.