Карта любви
Шрифт:
Ну что за чепуха! Приснится же такое! Задохнувшись от ненависти к самой себе, она резко села, но голова так закружилась, что пришлось снова опуститься наземь.
— Не лежи, заснешь! — Ружа бросилась поднимать ее, и Юлия едва смогла пробормотать:
— Погоди, не могу…
Все плыло, все плясало перед глазами, тошнота подкатывала к горлу. Не головой ли ударилась, не сотрясение ли мозга? Господи, помилуй, такой путь позади, уже почти всю Польшу прошли, близок Буг, а там и русские войска стоят — и вот теперь быть выбитой из седла!
Почему-то болела не только голова, но и волосы, словно кто-то немилосердно дергал за них. Юлия приоткрыла глаза, с усилием вгляделась. А, вот в чем дело! Она не просто так упала во сне — ее дернула за волосы разлапистая сухая ветка. Не Зигмунт, нет — только ветка.
Почему-то от этой мысли стало легче, муть ушла из глаз, предметы перестали двоиться. Ружа осторожно приподняла ее сзади, вынуждая
— Помоги мне, — с усилием пробормотала Юлия и кое-как встала, подталкиваемая Ружей.
Постояла, зажмурясь. Вот бы теперь еще какая-нибудь небесная сила забросила ее в седло!
— Давай руку, — послышался голос откуда-то сверху, и Юлия тупо подчинилась, не тотчас сообразив, что это не упомянутая небесная сила явилась ей на помощь, а Ружа сидит прямо на крупе коня и силится втащить подругу в седло.
Удивительно — пусть и не с первой попытки, но Юлия все же взгромоздилась верхом, мимолетно поблагодарив себя за то, что настояла ехать в мужском седле, хотя там, в конюшне Аскеназы, откуда они тайком увели коней, были всякие седла. В дамском она сейчас нипочем не усидела бы!
— Ну что? — послышался обеспокоенный голос из-за спины, и теплые руки ласково погладили руки Юлии, вяло разбиравшие поводья. — Усидишь, не упадешь? Сама справишься? Может быть, я поведу коней в поводу?
— Да ты что? По этой ледяной каше? У нас очень скоро будет две больные вместо одной, только и всего, — полуобернувшись, проговорила Юлия. — Иди, иди, садись на своего буланого — и с Богом, вперед.
Девушка соскользнула наземь, подняла юбки, чтобы не запачкаться, и зашлепала к своему коню, лениво подбиравшему с земли грязные лохмотья соломы. Она то и дело оглядывалась на Юлию, и та махнула рукой, попытавшись улыбнуться:
— Ничего, не тревожься! Спасибо тебе, Ружа!
Та покачала головой; синие глаза ее были серьезны:
— Ванда.
— Прости. Конечно, Ванда…
Итак, ее звали Вандой, и если бы не она, Юлия недалеко ушла бы от дома Аскеназы и уж точно до сих пор даже не выбралась бы из Варшавы, в которой все совершенно изменилось: деньги не имели прежней цены, на всякого, в ком подозревали русского, смотрели косо, угрожающе, а заслышав русскую речь, любой-каждый считал себя вправе скликать жандармов, чтобы задержали «шпиона великого князя».
Превращение ленивой, истеричной и порочной Ружи в деловитую, умную, осторожную Ванду произошло мгновенно, как будто для этого достаточно было сменить шелковые розовые оборки на простое шерстяное платье, смыть с лица краску и разобрать гребнем массу фальшивых кудрей, убрав волосы в гладкую косу цвета воронова крыла. После сего Ванда оказалась не столь обольстительно-красивой, как Ружа, хотя главная примета ее красоты осталась при ней: редкостное сочетание черных волос и синих очей. В остальных же чертах появилось что-то негармоничное и незавершенное, словно Ванда в детстве обещала быть красавицей, да не сдержала слово. У нее были изящные маленькие ушки — это примета высокого происхождения женщины. Ванда уверяла, что она из младшей ветви бедного, захудалого дворянского рода, некогда имевшего несчетные земли близ Кракова, а теперь владевшего только знаменитым своей историей, хоть и обветшавшим, селом Могила, где Ванда и родилась. Юлия не знала, чем сие село знаменито, однако она очень опасалась, что Ванда предложит ей гостеприимство в сей Могиле, что звучало устрашающе. Но, по счастью, Ванду нимало не влекло на запад: ей надобно было в Вильну, а это хоть и не самый ближайший и прямой, а все же путь, ведший на восток, в Россию, почему Юлия охотно и осталась спутницей этой милой, исполненной жизни, добродушной девушки, которая была куда практичнее, чем она сама, и заботилась о ней, как старшая сестра.
Она сумела отпереть запертую конюшню Аскеназы, чтобы они покинули Варшаву этой же ночью, не задерживаясь: ведь утром их непременно станет искать полиция. Она сумела уговорить Юлию, что взять коней — вовсе не кража, а лишь возмещение за все страдания, которые они претерпели в Цветочном театре, — следовало бы получить и больше, да недосуг. Впрочем, у Ванды водились немалые деньги, которыми она оплачивала все их ночлеги, постои, еду, которыми дала взятку караульным у заставы, чтобы те выпустили, не задерживая, «двух сестер», которые получили внезапное известие о болезни своей матери, живущей в
Девица гордая, избалованная жизнью, Юлия очень кстати припомнила изречение Теренция о том, что жизнь — это игра в кости, и если тебе не выпала та, которая нужна, постарайся как нужно распорядиться той, которая тебе выпала. А выпала ей Ванда, никто иная, потому Юлия не стала ломаться и петербургскую барышню из себя разыгрывать, тем паче, что сама была отнюдь не беспорочна, как агнец, и не добра, как голубь. Ведь если Ванда была всего лишь падшая женщина да воришка, то она, Юлия, — и то, и другое (платье-то надеть чужое не постеснялась ни на миг!), да в придачу еще и убийца. За дело, нет ли прикончила она Яцека — вопрос второй. От первого все равно никуда не денешься: убила — и ушла не оглянувшись. Неведомо, знала ли Ванда о сем ее деянии. Ни словом, ни полсловом никогда на эту тему не заговаривала да и вообще ничего у Юлии не выспрашивала, как если бы понимала: вынудив другого человека открыть его тайну, придется поступиться, в обмен на эту откровенность, и каким-то своим секретом. Так они и ехали, то лениво переговариваясь, то погружаясь в унылое молчание, то спеша вновь прервать его, но, словно по уговору, не касались ни подлинного прошлого своего, ни планов на будущее, ни воспоминаний о Цветочном театре. Так что беседы их носили самый незначительный характер. Например, Юлия (они часто говорили о книгах) однажды рассказала, как прочитала залпом «Бедную Лизу» и, когда Лиза бросилась в пруд, так опечалилась трагическим финалом, что легла ничком на диван и разрыдалась. Матушка, увидев сие, отняла книгу и, чтобы успокоить чувства, засадила Юлию вязать по урокам, отмеривая саженями нитки. Ванда, посмеявшись, поведала, как однажды соседский шляхтич из Потоцких спьяну убил корчмаря в их селе; проспавшись, повинился — и во искупление пособирал по окрестным селам множество корчмарей и привез их в Могилу целый воз, сваливши одного на другого и привалив сверху гнетом, как снопы. Местный ксендз устыдил его; тогда сей шляхтич решил покаяться и ушел в монастырь, но изредка вырывался оттуда, чтобы, подобно охотнику, показать свою удаль в отъезжем поле: скажем, высечь судью, который некогда судил его за бесчинство, положив его на утвержденные им приговоры, и тому подобное, — а затем снова возвращался в монастырь, к молитвам и постам.
Вообще, религия занимала немалое место в разговорах девушек. Как и следует истой шляхтянке, пусть и соступившей с пути добродетели, Ванда была ярой католичкой: не пропускала ни единой придорожной каплицы [36] , чтобы не сойти с коня и не прочесть «Патер ностер», чем немало замедляла путь. Она даже еще в начале дороги предложила Юлии провести некоторое время в Белянах, монастыре на Висле близ Варшавы, очистить душу покаянием и исповедью. Юлия нечаянно ухмыльнулась, не ко времени вспомнив услышанное (опять же — подслушанное) в каком-то разговоре отцовских приятелей о какой-то даме: «Была девушкой легкого поведения — стала невинной старухой!» — и отказалась наотрез, решившись лучше рискнуть потерять расположение Ванды, чем подвергнуть опасности свою бессмертную душу, ибо православную церковь она любила за ее истину и добросердечие, а неумолимый, навязчивый диктат католичества всегда оставался ей чужд и даже страшен. Поляки ведь уверены, что одни только католики могут угодить Богу: а прочие иноверцы — все исчадия дьявола!
36
Часовня ( польск.).
Разумеется, Юлия ничего такого не говорила Ванде; впрочем, та ничуть не была огорчена и обижена ее отказом, а словно бы вздохнула с облегчением, из чего Юлия поняла, что дела ее ждут в Вильне и впрямь неотложные и весьма спешные. Однако, против воли, двигались они не больно-то спешно, и это немало раздражало Юлию, хоть Ванда, оказавшаяся, ко всему прочему, девицей достаточно образованной, и не уставала ей напоминать прописную истину всех путешествующих: «Chi va piano — va sano!» [37]
37
Соответствует нашему: «Тише едешь — дальше будешь!» ( ит.).