Карта любви

Арсеньева Елена

Она всегда любила сказки больше игрушек. Игрушки своей безусловной покорностью раздражали ее, а в сказках было то, что Юлию более всего поражало: невероятность совпадений. Потом она именно этим наслаждалась в любимых романах. В них все происходило как бы случайно: случайно кавалер де Грие увидел Манон. Случайно Навзикая нашла Одиссея. Случайно Ромео оказался на балу в доме Капулетти, где увидел Джульетту, а Себастьян случайно забрел во дворец Оливии. Судьба изначально давала каждому свободу выбора: оглянуться или нет, пойти в том направлении или в этом, ну а потом вмешивался, подобно злокозненному Яго, укравшему платок Дездемоны, тот самый случай — и остальные совпадения начинали нанизываться сами собой. Но когда, от какого мгновения пошла нанизываться незримая, неразрывная цепь ее судьбы? Когда она отправилась в «Вейску каву»? Когда Адам с ее помощью решил улизнуть из Варшавы в ночь мятежа? Или когда Зигмунт не отправился к своей нареченной

выяснять отношения, а уснул, сморенный усталостью и ожиданием непорочной Аннуси? Или все началось гораздо раньше, еще в Париже, когда молодые сослуживцы Аргамаков и Белыш не то в шутку, не то всерьез помолвили своих малых детей? Ну, если так рассуждать, то можно добраться и до прабабки Елизаветы и ее отчаянных приключений!

Словом, чем более она размышляла, нервничала, негодовала на судьбу, на себя и на Зигмунта (прежде всего на него!), тем более возвращалось к ней прежнее смирение, давшее было изрядную трещину, когда она узнала своего жениха. Неотвратимость их с Зигмунтом брака была явной изначально, а то, что он свершился столь сверхъестественно, было всего лишь неизбежным и вполне соответствующим звеном в той цепи невероятных совпадений, коими и определялись все их отношения. Ах, как по-новому теперь вспоминала Юлия ту встречу на почтовой станции, и изумление Зигмунта, и свой трепет, и слова гадалки-вещуньи!.. Словно бы сама судьба на миг приняла ее облик и, в насмешку над жертвой, приоткрыла свои грядущие козни! Но как тогда гадание окончилось венчанием, так и теперь — жизнь Юлии после сего знаменательного события словно бы затопталась в нерешительности на некоем перепутье, и будущее было сокрыто от нее завесой темной — как никогда раньше темной!

А стоит ли вообще пытаться приподнимать ее и мучиться тем, что было прежде, до нее? До их несчастной любви и венчания — каким бы оно ни оказалось? Если бы ее отец и мать задались целью копаться в прошлом друг друга — о, они с ужасными оскорблениями разбежались бы в разные стороны, а это для обоих было бы смерти подобно. «Прошлое ненаказуемо!» — не раз говорил отец, и эта спасительная мудрость сейчас осенила и успокоила Юлию. Тем более — что там у Зигмунта? Распутство, убийство, тайный брак с Вандой? Но все это уравновешено распутством Юлии, и убийством Яцека, и бегством с Адамом — человеком, который оказался настолько для нее безразличен, что она и слезы над его трупом не уронила. Так что, говоря по совести, не ей судить Зигмунта, ведь он был прав: до сих пор она не может простить ему этой последней роковой обмолвки: «Аннуся! Милая моя Аннуся!», до сих пор кровь кипит от ревности, а сердце волнуется завистью. Но что ж, бывает. Терпи. Такая судьба. Пора перестать терзаться прошлым — лучше подумать о будущем: о совместной жизни после войны, когда им придется залатывать множество прорех и восстанавливать нарушенное… дай Бог, чтобы все оказалось восстановимо!

Вот уже и сейчас — верно, крепко обижен был ею Зигмунт, если ни разу ни единого письма не прислал. Хотя Антоша каким-то образом всегда знал, где он и что с ним. Знал, например, что супруг Юлии со своими отрядами лихо в сражениях отличался, и где ни встречался с неприятелем, везде его колотил, тем более — в победоносном деле под Остроленкою, и был удостоен особенной признательности командующего. Заодно Юлия узнала, что граф Дибич-Забалканский вполне восстановил этой победою свою подорванную прежними нерешительными действиями репутацию и теперь, после некоторой рекогносцировки и отдыха в Пултуске и Клешеве, намеревался продолжать боевые действия по всему фронту, оттесняя мятежников к западным границам.

Юлии неловко было выспрашивать денщика — приходилось довольствоваться тем, что он сам расскажет, и чуткий Антоша, верно, сам стыдился, что вести столь скупы. А потому он с особенным, счастливым выражением лица как-то раз примчался к Юлии и сообщил, что от барина получена посылка.

— А письмо? — не сдержавшись, спросила Юлия.

Антоша покачал головой, жалобно глядя на барыню, и эта жалость все понимающего слуги сразила ее. Она-то может сколько угодно лелеять в своей душе готовность к смирению и примирению, но что же молчит Зигмунт? Зачем он женился, в конце концов, — чтобы всегда пребывать во взаимной неприязни?! Но тут же Юлия себя одернула: чего задираться? Прислал же гостинец… Но, раскрыв корзину, она была изумлена странностью сего гостинца. Там оказалось платье — необыкновенной красоты и прелести муаровое платье с атласными ленточками и бантами, сшитое словно бы на Юлию. Во всяком случае, так ей показалось на глазок, ибо эту красоту надевать на себя решительно не хотелось: платье оказалось черным, а если и был цвет, который ей решительно, просто-таки яростно не шел, так это черный. Она его и не носила никогда — разве что по случаю чьего-нибудь траура, из приличия. По счастью, в их семье пока не было повода к ношению черного, ибо даже Елизавета с Алексеем завещали траура по себе не надевать.

Но это ладно! В конце концов, к платью можно было пришить какой-нибудь беленький воротничок, чем-то оживить его — ведь это было и взаправду красивое, нарядное, даже роскошное платье, не то что простенький наряд Юлии, сшитый местной портнихою из чудом раздобытого синего тарлатана! В таком платье можно было ощутить себя настоящей дамой… Но оно не было новым — оно было с чужого плеча, да настолько явно… Где его взял Зигмунт? Купил у кого-то? Нашел в брошенном доме? И то, и другое вызвало у Юлии дрожь отвращения. Лучше бы он прислал ей денег: тогда она что-нибудь придумала бы, ведь в Пултуске были лавки, можно бы что-то отыскать. Но прислать ей чужие обноски, словно она всего лишь побродяжка, которой за ее тело можно заплатить красивой тряпкой и стаканом вина… Вернее, бочонком вина, потому что второй частью посылки был изрядный бочонок. Доставивший корзину посыльный (Юлия его не видела, а Антоша со слов кухарки передал, что приезжал какой-то жмудин [67] ) уверял, что это — очень хорошее вино, мозельское, и барин прислал его для увеселения барыни.

67

Так поляки пренебрежительно называли литовцев.

Весь опыт пития вин, настоек, наливок и прочего алкоголя у Юлии сводился к застолью у Жалекачского, после коего у нее разламывалась голова, и к употреблению зулы — о последствиях сего она старалась не вспоминать. Конечно, Зигмунт не мог этого знать и, наверное, искренне желал доставить жене удовольствие посылкою. Но Юлия не могла заставить себя притронуться к этим подаркам. Бочонок она отдала возрадовавшемуся Антоше, а платье как было с обидою брошено на кровать, так там и валялось, источая сладковатый аромат чужих духов.

Все дело было, конечно, в этом запахе: душноватом, чуть-чуть как бы потном… соблазнительном и отталкивающем враз. Юлия сидела, сидела у стола под свечкою, десятый раз перечитывая чудом оказавшийся здесь растрепанный «Русский вестник» за 1812 год — свою единственную радость, но сосредоточиться так и не могла: право, такое ощущение, будто на ее кровати по-хозяйски развалилась какая-то наглая особа — еще одна, вторгшаяся в их с Зигмунтом отношения. В конце концов Юлия рассердилась на себя: да ведь в том-то все и дело, что она ревнует Зигмунта к этому платью… или платье — к Зигмунту? Ну не платье, разумеется, а ту, которая носила его прежде! Может быть, она сняла его и сказала: «Ты говорил, твоя жена, бедняжка, живет в какой-то дыре? Ну так отправь ей это платье — ведь у меня их десятки! А вот это я никогда не любила. Я носила его в знак траура по мужу, но теперь у меня есть ты — и мой траур кончился». Да, она вполне могла так сказать, стоя при этом перед Зигмунтом в корсете или даже без него, в одной батистовой рубашке и панталонах с разрезом в шагу, которые даже не нужно снимать, когда невтерпеж отдаться любовнику… Но лучше снять и предстать перед Зигмунтом обнаженной, с готовностью изогнувшейся, раздвинувшей бедра, источающей запах желания…

Юлия сердито вскочила, обнаружив, что соски ее натянули платье на груди, а лоно наполнено влагою ожидания. Она тосковала по Зигмунту, она хотела его до изнеможения! Ну что за чепуха, что за нелепица! Единожды слюбиться с мужчиною — и потерять от него голову, предаться ему душою и телом, жить вечной страстью к нему! Это родовое проклятие, Юлия знала. Так было и с Елизаветой, и с Марией, и с ее матерью — они годами ждали новой встречи с возлюбленным; с первого мгновения отдав себя во власть любви, терпеливо ждали осуществления своей мечты.

Почему-то при воспоминании о своих предшественницах Юлии сделалось легче. Она была одной крови с ними, и они не смотрели осуждающе, обратившись с годами из легкомысленных девушек в невинных старушек, а улыбались ободряюще: «Жди! Надейся! Сражайся за него и с ним! Одолей его! Он — твой!» И, улыбнувшись в ответ на их незримые улыбки, Юлия выглянула за дверь и кликнула Антошу — убрать платье. Ей до него и дотронуться-то было противно!

* * *

Никто не отозвался на ее зов, и это удивило Юлию: предполагалось, что Антоша сейчас услаждается на кухне мозельским и угощает Баську. Или пошел к своим приятелям — разделить с ними удовольствие? Но где же тогда кухарка?

Юлия выглянула из комнаты, прошла по коридору.

В кухне потрескивала свеча. Антоша сидел у стола, подпершись кулаком, и словно бы грезил наяву: глаза были открыты, но дозваться его оказалось невозможно. Юлия долго трясла его за плечо, но добилась только того, что Антоша рухнул головою на стол и закрыл глаза: верно, теперь и впрямь уснув.

Бочонок стоял на столе, источая кислый запах. Вот и верь после этого романам, уверявшим, что мозельское — благороднейшее из вин! Бражка, прокисшая бражка! Право же, вишневая наливочка пахнет куда лучше.