Карта Талсы
Шрифт:
5
Я поехал обратно в больницу: с головы до ног современный соискатель, тонкая рука лежала на рычаге переключения передач, сферическая голова не годилась ни на что, кроме как для шаржа на современную жизнь. Я снова забрался на крышу «Святой Урсулы» и угостился вискарем, чтобы отметить даже не столько успех в разговоре с Лидией, сколько свою устремившуюся вверх жизнь. Раньше всегда все максимально выходило из-под контроля в момент приземления. Я пошел обратно вниз лишь тогда, когда моя напыщенность в достаточной мере поплыла под воздействием алкоголя, и мне стало дышаться, как девятнадцати– и двадцатичетырехлетнему
Эдриен лежала в мерцающем свете своих мониторов. Я уставился на нее. А потом вышел в коридор за кофе.
– А, вот ты и проснулась, – сказал я, когда вернулся. – Кофе хочешь? – Я принес два стаканчика.
Эдриен уже несколько дней лежала без сознания. Ей столько всего кололи, что у нее, скорее всего, были видения. И она слышала при этом нас, неправильно истолковывая во сне наши слова. Ее голова, тяжелая от лекарств, едва держалась, внутри все покрылось коркой, заполнилось страхом, все размазалось, не разобрать, что к чему. После аварии она, по словам Лидии, еще ничего внятного не сказала. Предположительно, Эдриен ничего и не понимала. Но тем не менее, согласно их красивым словам, она боролась. Барахталась. Наверное, как-то она догадалась.
Когда на нее надевали шейный корсет, Эдриен бормотала: «нет воды, нет воды, нет воды»; это мне рассказала и Лидия, и Род. Пустили этот слух врачи; якобы это было доказательством того, что свою вспыльчивость она не утратила.
Я пододвинул к кровати пластмассовое кресло, поставил его вровень с рукоятью, положил на него подушек, чтобы самому сидеть на той же высоте.
– Может, тебе интересно, почему я сюда приехал, – сказал я.
Я заметил, что сенсор размером с кредитку, который крепился к ее груди, наполовину отошел, и наклонился, чтобы поправить его. На коже под ним началось раздражение, но я все равно прилепил его обратно.
Пока я стоял, склонившись над Эдриен, мне хотелось подтянуть и одеяло. Я затаил дыхание. На ней было так много повязок, и все они зашелестели, когда я попытался его поправить. Я натянул одеяло по самую шею, а потом снова плюхнулся в кресло.
– Ты думаешь, почему я приехал, – я взял второй стаканчик с кофе и поднял его, зажав между ладонями и держа пальцы вверх; я заставлял себя пить. Я поднял тост.
– За Эдриен Трисмегист [20] , убийцу индейцев. Динозавра и друга. Древнего трицератопса.
20
Имеется в виду Тот Гермес Трисмегист (Гермес Триждывеличайший), синкретическое божество, сочетающее в себе черты Тота и Гермеса; первое упоминание содержится в трактате Цицерона «О природе богов».
Я подтянул брюки и снова пошел в туалет. Писсуар был похожий на изваяние и очень чистый. Я вспомнил, что когда-то пытался писать Эдриен серьезные письма по электронной почте. Возможно, для нее они не имели особого смысла, но я, бывало, тратил на их сочинение все воскресенье. Это были самые радостные дни того семестра в колледже, больше я никогда не чувствовал себя столь красноречивым. Или таким реализовавшимся, как после бессонной ночи, когда я бродил по кампусу, настолько опустошенный, будто дописал дипломную работу или что-то вроде того. Я бродил по паркам, снова и снова прокручивая в голове отправленное письмо. Но из всего этого до сих пор я помню лишь одну фразу: «Эдриен, связи между нами
Я считал ее лучшим своим редактором, чем колледж – Эдриен была резка и пугала меня куда больше, чем тамошние преподаватели. Она стремилась являть собой противоположность меритократии: рожденная в богатой семье, по большей части не располагающая к себе, сгорающая от талантов, полученных без труда. После встречи с ней я постарался стать таким же, забегая вперед самого себя, как собака, и лаял на своего нудного хозяина, не понимая, почему этот человек за мной не поспевает. Вот что я мог бы написать во вступительном сочинении для колледжа:
Когда моя бывшая девушка попала в аварию на мотоцикле и сломала позвоночник, я многое понял о себе. Я научился расслабляться. Осознал, что она, возможно, совершенно забыла обо мне. А я помню, какой она была благородной и честной. Я понял, что никогда раньше просто так не сидел и не смотрел, как она спит. Я никогда не замирал на месте. Я никогда не позволял себе в ней усомниться. Я раньше ни разу не останавливался на месте и не смотрел на нее. Это было важно.
Я думал, сколько еще Эдриен пробудет без сознания. Мне очень сильно хотелось с ней поговорить. А ведь я мог бы уехать завтра, а она и не узнала бы никогда, что я вообще прилетал. Если бы я исчез, у Лидии бы испортилось обо мне мнение, но это было бы и неважно.
В палате Эдриен оказалась медсестра. Когда я вошел, она аж подскочила.
– Здравствуйте, – сказал я.
Она проверяла и поправляла провода – спешно, как телефонистка на коммутаторе. Одеяло снова было отвернуто, как до того, как я пришел.
Теперь в палате пахло средством для мытья окон. Когда медсестра ушла, воцарилась гробовая тишина, только в теплопроводах слышался какой-то звук. Или нет, скорее это что-то в палате, что-то из нового оборудования щелкало и постукивало – я осмотрел его – или, может, это штаны Эдриен, похожие на костюм астронавта, которые, сдуваясь и надуваясь, обеспечивали циркуляцию крови в ногах – но выяснилось, что они уже не работают, их выключили.
Я встал, обошел кровать и встал с другой стороны. Левое предплечье Эдриен, загипсованное так, что стальной шплинт доходил до самых кончиков пальцев – двигалось в локте. Рука совершала спазматические движения или что-то в этом духе; и гипс время от времени стучал по алюминиевому перильцу: тук-тук.
– Ты меня пугаешь, – пробурчал я, хватаясь за рукоять кровати. И подумал вдруг, не завидую ли я ей в том, что это она здесь лежит. – Скоро ты преобразишься, – сказал я. – Много времени это не займет. Старая Эдриен прекратит свое существование. У тебя вырастет новая кожа, новые кости. Пятое, десятое. Может, тебе даже втягивающиеся когти сделают.
– А руки?
Это была она. Карандаш, брошенный с балкона пентхауса. Я обязан был за ним полететь…
– …руки у тебя прекрасные.
Эдриен так резко провела загипсованной рукой по перильцам кровати, что я отскочил.
– Эта нет, – ответила она, отчаянно колотя ею.
– Гипс, – зашипел я, хватая руку, чтобы не дать ей его разбить. – Она в гипсе.
– Ничего не вижу, – объяснила Эдриен уже почти обычным тоном.
Снаружи летело время, а я уставился на ее открытый рот, на его оживший, саркастически искривленный контур. Эдриен хрипло дышала, не зная, что делать. Она не понимала, кто я такой.