Картахена
Шрифт:
– А для чего? – Она опустила глаза и принялась разглядывать свои сабо. Глядя на ее выпуклый лоб, Маркус подумал, что на ощупь он должен быть прохладным, словно бок молочного кувшина.
– Я пишу книгу, понимаешь? Криминальную историю. В ней все должно быть безупречно, ясная логика и полное разоблачение на последней странице. Об этом никто не узнает, имена будут изменены, место действия тоже. Признавайся, Виргиния.
Она сняла темные очки и подняла на него глаза. Серая радужка, зеленый зрачок, будто пятнышко окислившейся меди. Дождевая пыль в волосах, просвеченная солнцем.
– Признавайся, и тебе ничего не будет, да? – Она
– Слушай, это честная сделка. Я не могу закончить книгу, пока не узнаю, каким был финал истории. Но я дам тебе гораздо больше, чем прошу у тебя. Не скажешь правду – не узнаешь самой важной новости в твоей жизни.
– Откуда тебе знать, какая новость для меня самая важная?
– Господи, да я же прочел весь твой блог, – сказал Маркус, но его заглушил клаксон, длинный и непривычно настойчивый. Некоторое время они стояли молча, глядя, как оранжевый римский автобус осторожно заворачивает на узкую стоянку. Дождь пошел сильнее, и почтальонша накинула капюшон. Кончик носа у нее порозовел, а губы горели, словно от простуды.
Маркус не удержался и провел по ним пальцем:
– Я не выдал тебе полицейским, Виви. Вчера я написал о том, что могло бы случиться, обозначил одну из линий судьбы: зимний сад рухнул, а ты полетела вниз с высоты колокольни, но утром понял, что финал построен на догадках и ни на что не годится. Мне нужна хоть капля реальности, как яичный желток в цементе, понимаешь?
– Это мой автобус. – Она перебила его в нетерпении. – Мне надо идти. Надеюсь, мы больше не увидимся.
– Но ты ведь хотела сесть на неапольский?
Дождь превратился в ливень, вода потекла ему за шиворот. Однажды обе деревни смоет в океан, подумал он, вместе с их церквями, домами и скарбом. Останутся только кладбищенские ангелы из ноздреватого известняка. И еще «Бриатико» на вершине холма – окруженный высокой стеной, недоступный поношению, недостижимый, как миф.
– Мне все равно какой автобус. – Вирга надвинула капюшон поглубже, повернулась и пошла на станцию.
Со стороны деревни донеслось гудение колокола, за ним послышалось мелкое жестяное звяканье вьетрийской церквушки, всегда опаздывающее на пару минут. Вирга взяла свою красную сумку, все еще стоявшую у автомата, поднялась на первую ступеньку и протянула водителю билет.
Десять часов, подумал Маркус, глядя на непроницаемые стекла автобуса. В гавани зажигаются огни, дождь полощет катера и рыбацкие тартаны. Старик, наверное, стоит на носу своей лодки и смотрит на дом, белеющий на вершине холма, будто флаг перемирия. Он ждет, когда золотистый огонек замелькает по комнатам. Когда мертвая Стефания явится в свою спальню и ляжет на кровать.
Автобус захлопнул двери и выехал со стоянки. Ладно, флейтист, прощай. Жаль, что мы не договорились.
Маркус спустился по виа Ненци на площадь, где несколько человек собралось у дверей церкви, несмотря на ненастье, миновал знакомую тратторию и пошел вдоль набережной к мотелю. В гавани не было ни души, похоже, начиналась настоящая буря: вода в лагуне внезапно стала черной, как полоса горячего асфальта, несколько рослых кипарисов на набережной разом согнулись и распростерлись по ветру. Дождь был не похож на тот, что шел здесь всю пасхальную неделю, он был зимний, темный, сплошной, захлебывающийся от северного ветра.
И
Вирджиния Хейтс
Левая педаль у рояля используется для ослабления звучания. Молоточки сдвигаются вправо и вместо трех струн хора ударяют только по двум (а то и вовсе по одной). В нотах эта штука обозначается пометкой una corda, звук становится мягче и глуше, даже теплее, в нем появляется войлочное дно (так говорила моя учительница пения, бессмертная женщина). Если бы кто-то спросил меня, почему я веду этот блог, ответ был бы таким: молоточки, которые стучат у меня в висках, на время сдвигаются вправо, вот в чем дело. А потом кто-то отпускает педаль, и все начинается сначала. В нотах это обозначается tutte le corde. Войлок исчезает, и я снова чувствую ненависть всем сердцем – в нормальной жизни это обозначается toto corde (люблю латынь за безжалостные совпадения).
Моя бабка Стефания не умела играть, но инструменты стояли у нее по всему дому – для гостей, так же как кровати с балдахинами и мейсенские ночные горшки. Хотя гостей никаких давно не было. Когда мой отец сбежал из поместья, испугавшись меня, незаметной тогда личинки (червы), бабка и вовсе перестала пускать в дом людей. Зато жилистый конюх с бретонскими усами появлялся у нас, когда хотел. С этим конюхом мы катались по парку (у меня был жокейский костюм с галифе), хотя катанием это было трудно назвать, в основном меня возили на луке седла, а когда дали вожжи, смирная кобыла сбросила меня на ровном месте. Помню, что мне показалось странным, что доктора ко мне не позвали: бабка как будто скрывала наш с матерью приезд, слугам она сказала, что мы дальняя родня. Стефания была лгунья и дрянь, но другой бабки у меня не было.
За нее стоило убить каналью Аверичи, пахнущего потом, офицерским развратом и можжевеловым одеколоном. Мало того что он избавился от старухи, он еще и обокрал нас всех: мать, меня, да и отца тоже. Кто же его прикончил так ловко, что даже я не смогла его вычислить? Спросить об этом уже не у кого: тот парень, что взял бумажник у трупа, наверняка видел убийцу, да только сам недолго прожил. За ним вскоре отправился и мой отец, снялся с якоря и отплыл в склизкий холодный рай для предателей, похожий на убогую душевую для прислуги. Повезло ему, старой сволочи, что не получил от меня пулю – грустно было бы сидеть на белом выщербленном кафеле под жалкой струйкой и думать о том, что тебя замочило собственное дитя. Впрочем, насчет пули я, пожалуй, загибаю. На него и пули-то пожалели.
Воскресные письма к падре Эулалио, апрель, 2014
Утро понедельника и без того наводит тоску, а тут еще девчонка ворвалась ко мне в дом и трещала без умолку минут двадцать, пока я не взбесился. Ей нужно было посоветоваться, видите ли. Все та же бесцеремонность и тот же пятнистый румянец. Вломилась прямо в гостиную, где я сидел со своей «Corriere della Sera» и бутылкой пива.
Она ошиблась в две тысячи восьмом, когда принесла мне донос на писателя, заявила девчонка, вынув газету у меня из рук. Вчера ночью она прочитала его книгу, оставленную в участке, и поняла, что сетевой дневник, который она считала главным доказательством, принадлежал не писателю, а неизвестно кому. И теперь нужно искать этого неизвестно кого.