Картель
Шрифт:
Да еще отвлекал меня какой-то странный, интригующий вид Басманова. У него прямо-таки на лице было написано, что он разрывается между служебным долгом и своими внутренними убеждениями, и я хотя бы в целях экономии рабочего времени решил его подтолкнуть.
– Послушай, Басманов, - сказал я, у тебя сейчас такой вид, словно ты снял сапог и своей аристократической пятой пробуешь, не холодна ли вода в Геллеспонте.
Я знал, что этого Илья не терпел. Он прощал любые издевки над своим буратинским профилем, но стоило кому-нибудь намекнуть на его сходство с лордом Байроном, как он тут же выходил
Но я промахнулся. Он только посмотрел на меня как-то сожалительно, как Буратино - на тарелку манной каши без малинового варенья, а потом, по скверной своей привычке, без всякой связи с предыдущим спросил:
– А ты знаешь, сколько лет прожил на белом свете Якоб Теодор Геккерн де Шетерваард?
– Вот уж в голову не приходило интересоваться!
– Девяносто три года. А сукин сын кавалергард российского двора, а затем сенатор французский Жорж Шарль Дантес? Я снова пожал плечами.
– Восемьдесят три года. Итого в сумме около ста восьмидесяти лет...
Я знал цену голых, не прикрытых словесным орнаментом цифр. Но эта все-таки ударила меня по каким-то неожиданно отозвавшимся нервам. Двое убийц, в сумме проживших сто семьдесят шесть благополучных лет!
– Если бы мы могли вернуть ЕМУ хотя бы одну десятую, хотя бы одну сотую этой цифры...
А вот этого лучше бы Басманов не произносил. После одной цифры, жуткой в своей убедительности, - какие-то филологические "если бы", чего я вообще никогда терпеть не мог.
– В истории не существует никаких "если бы". Что было, то было, и не нам с тобой впадать в маниловщину. Кто прожил тридцать семь лет, тому не прибавишь ни тысячной доли чужого срока.
– А если бы?
– с упорством фольклорного барана повторил Илья.
– Если б эти "если, если..." и дальше, как там у Петефи. Если бы Александр Сергеевич скончался в малолетстве вместо своего брата, мы вообще не имели бы ни заповедника, ни информатория. Не говоря о поэте. А если бы десятого декабря двадцать пятого года ему не перебежал дорогу не то заяц, не то кот, не то поп, то он явился бы без высочайшего позволения в Петербург, и не куда-нибудь, а прямехонько к Рылееву, а оттуда, естественно, - на Сенатскую площадь. И был бы он шестым. И - не Святогорский монастырь. Яма с известью. Вот так. И эти "если" вообще можно продолжать до бесконечности, но стоит ли, время рабочее...
– "Логично", сказал бы робот, - ответствовал Басманов. Вид у него был такой, словно он уже глубоко сожалел о затеянном разговоре.
А, собственно говоря, зачем он, действительно, затевал этот разговор.
– Так, может быть, ты объяснишь мне, зачем ты меня сюда пригласил?
– Так бы я тебя сюда и приглашал.
– Отсутствие корректности никогда Басманову не изменяло.
– Скажи спасибо Адели, она настояла. А дело в том, что сегодня БЭСС доложила о готовности работать в заданном режиме. На данном участке, разумеется.
– Постой, постой! А все эти месяцы она в каком режиме работала?
– На моем участке - в учебно-подготовительном.
– Послушай, Басманов, ты говоришь не с первокурсником и не с корреспондентом. Блоки памяти в целом информацией были загружены еще
Басманов посмотрел на меня как-то растерянно:
– Но... Я думал, ты догадываешься... Аська ведь тебе наболтала о моих экспериментах на Рисер-Ларсене?
– Да, об этом я догадался. Психологическое аналогизирование. Ты готов сделать из порядочной БЭСС еще одного типичного пушкиногорского "фанатика", нечто среднее между Бехлей, Аделей, Никой и тобой самим. Но это дополнительные выходные условия, а не цель постановки эксперимента. И потом, чтобы узнать вас всех, да и меня в придачу, БЭСС не потребовалось бы больше полумесяца.
– Если бы так, - сказал Илья.
– Если бы БЭСС создавала аналог твоей добродетельнейшей Адели... Но там, в миллионах капилляров, в десятках миллиардов искусственных клеток - мозг, готовый вернуть давным-давно погибшему человеку ту самую долю жизни, которую не мог сохранить Арендт!
Я понял. И даже не удивился. Стопроцентно бредовая идея - как это было похоже на Басманова! Попытался воспроизвести творческий разум человека, погибшего не одну сотню лет назад, и не просто человека, а самого... Святые Горы, язык не поворачивается сказать.
– БЭСС готова, - глядя на меня исподлобья, медленно проговорил Басманов.
– Она вошла в роль. Хотя что я говорю - в роль. Она стала ИМ. Она готова прожить пусть не десятую, пусть даже не сотую, но какую-то долю жизни после двух часов сорока пяти минут двадцать девятого января тридцать седьмого года.
– Прожить?
– не удержался я.
– Для НЕГО "жить" значило "писать".
– Мой друг, Басманов, не выражайся высоким стилем.
– Сожалею, что выполнил просьбу Адели, потому что человеку, не способному иногда хоть на что-то высокое, здесь сейчас будет нечего делать.
– Как это понимать - "сейчас"?
– А это понимать так, что через два часа начнутся испытания.
У меня все внутри перевернулось. Меня просто ставят в известность. Даже не спрашивают. Надо думать, что я не в силах буду не то что отменить, но даже перенести эти испытания на другой день. Два часа. И что-нибудь сделать, помочь мне может только... только Аделя.
Я гнал несчастного мерина, проклиная нелепую традицию держать в заповеднике только каких-то кургузых, вислобрюхих одров - в память убогой лошаденки Александра Сергеевича. Песчаная, не просохшая еще дорога едва-едва двигалась навстречу мне, и, несмотря на то, что времени у меня было предостаточно, я знал, что так и не найду, что сказать Адели. Не смог же я найти слов, которые убедили бы Илью Басманова! Все было бы гораздо проще, если бы мы с ним имели дело с обычными электронными компьютерами; как бы сложны они ни были, с течением времени все больше и больше ощущается ограниченность их возможностей.