Картежник и бретер, игрок и дуэлянт. Утоли моя печали
Шрифт:
– Ишь ты, какая ловкая. Подвоз денежек стоит. А денежки ноне – в большой цене.
– И не совестно тебе бедных девушек грабить?
– Эх!.. – Парень сдвинул картуз на нос, почесал затылок, вздохнул и вернул картуз в исходное положение. – И то верно, чего уж своих обижать, когда господ в Москве хватает. Садитесь, девки, пока я добрый!
Наденька опять задержалась, потому что обращение «девки» неприятно резануло слух. Но для ее горничной оно было привычным, даже дружелюбным, а потому она, шепнув своей барышне: «Лезьте, пока не передумал!..», первой взобралась на пружинное
– Но, милая!
И коляска тронулась.
– Я чего добрый? – с каким-то торжествующе усталым удовольствием говорил парень. – Думаешь, натура у меня такая? Да на-кась, выкуси, мы в дурачках сызмальства не ходили. Я того, девки, добрый сегодня, что трое суток не спал ни с полкусочка. Хозяин Демьян Фаддеич мне еще загодя сказал: бар, мол, будет много, так что гоняй, Степка, пока кишка выдержит! Сотня в сутки – моя, а сколь лишнего зацепишь – твоей личности. Уговор дороже денег! Ну, велел я братку у крестного вторую лошаденку выпросить. Крестный у него добрый. Сына единственного Господь прибрал, так он в братке моем души не чает. Ну, и сглупу лошадь дал. А я, не будь дурачком, лошадок-то и менял трое дней да трое ночей. Когда господа гуляют, у них из карманов завсегда шалые деньги сыплются…
Парень говорил и говорил, не переставая. «Оказывается, их и не надо ни о чем расспрашивать! – вдруг с огромным облегчением поняла Надя. – Они, как дети, сами с упоением рассказывают о себе. Надо просто молча слушать и запоминать. Это же готовый репортаж!..»
– …один – важный такой, с медалью, что ли, на цепке золотой – полста мне отвалил! Ехать-то было – всего ничего, с Пречистенки на Большую Никитскую, но я сразу смекнул, что не москвич он, да еще с мамзелью, так что верещать не станет. Ну и покатал их по переулочкам. Он мамзель свою шоколадками кормит, она – хи-хи да ха-ха, – а я, почитай, на одном месте верчусь да верчусь. И – полусотенная в кармане. Нет, когда такой случай, что вся Москва дыбом, грех свое упускать. Три сотенные Демьяну Фаддеичу отдал, как уговорено, а остальное – мое. Мое, девки, мое! Полночи посплю, и снова на эту, как ее? На люминацию. Глядишь, и на лошаденку наскребу, а даст Бог, так и на пролетку останется.
Лихач неожиданно примолк, вглядываясь. Сказал удивленно:
– Москва тронулась, глянь-ка, народ поспешает. За царскими подарками, видать.
Надя чуть приподнялась – сиденье было глубоким, давно просиженным – и увидела множество серых теней, спешащих в одну сторону. Мужчин и женщин, больше – молодых, которые шли группами, по-семейному, кое-кто и с детьми.
– Ох, опоздали мы, – вздохнула Феничка.
– Опоздали, говоришь? – весело откликнулся парень. – Да ни в коем разе!
Он шевельнул вожжами, причмокнул, и усталая лошадь послушно перешла на легкую рысь.
– Спасибо, – застенчиво сказала Надя.
– Со спасиба шубы не кроят, – добродушно заметил лихач. – Добрый я сегодня, да и девки вы свои. Услужающие, они ведь навроде меня. Тоже, поди, на одном месте вертитесь, чтоб деньгу зашибить, так что уж тут. Тут уж не считать, а как бы сказать, наоборот. Друг дружке подсоблять
– А если в убыток? – с забившимся вдруг сердцем спросила Наденька.
Степан рассмеялся:
– А ты востра, с подковырочкой! Мне такие нравятся, прямо скажу. Мне постное не по душе, а которое с горчичкой, то по нраву. Так что, ежели не против ты, конечно, завтра ввечеру на том же месте, на Никитском, значит, бульваре. Но, кормилица!.. Не для глупости какой говорю, не подумай. Я парень строгий, озорства не признаю и как есть холостой.
– Во, повезло! – чуть слышно хихикнула Феничка.
Они уже миновали Брестский вокзал и катили сейчас по Петербургскому шоссе. Народу здесь прибавилось, но шел он неторопливо и степенно.
– Семья наша крепкая, – продолжал Степан. – Отец еще в силе и – при мастерстве. Браток за крестным, считай, пристроенный. Сеструху хорошо выдали – повезло, почти что без приданого. Красотой взяла, женишок-то лет на пятнадцать постарше будет, вдовец с дочкой, но при своем деле. Красильня у него в Коптеве, а мастерство – в руках. Из Москвы с поклонами приезжают, такие, стало быть, секреты у него.
– Остановите здесь, пожалуйста, – вдруг сказала Наденька.
Слова вырвались сами собой, по привычке, и Степан повернулся на козлах к ним лицом.
– Чего?..
– Скажи кобыле «тпру», – весело пояснила Феничка. – И завтрева на Никитский не опаздывай, а то уйдем, не дождавшись.
– Вдвоем, что ли, придете? – с некоторой настороженностью спросил парень, придержав лошадь.
– Будет кого выбирать, – резонно заметила Феничка, спрыгивая па обочину. – Дай Бог тебе полусотенных седоков, Степан.
– Ну, глядите, девки, уговор дороже денег. Счастливо погулять да подарки получить.
– Интересно он рассказывал, – сказала Наденька, когда пролетка отъехала.
– Хвастун!
– Думаешь, выдумал все?
– Может, так оно и было, только хвастался уж очень. А теперь-то куда?
– Вперед. Теперь – только вперед!
Девушки пересекли шоссе и подлезли под канаты, которыми было огорожено Ходынское поле со стороны Петровского парка. Слева виднелся освещенный Царский павильон и темные трибуны для гостей, а впереди – огромное пустынное пространство, на котором что-то чернело, но что именно, разглядеть было невозможно. Людей здесь почему-то не оказалось – мелькали лишь отдельные фигуры – небо было темным, новолунным, рассветные лучи еще не подсвечивали его, и девушки, подобрав юбки, шли осторожно, потому что поле оказалось уж очень неровным.
– Вы глядите, куда шагаете-то, – наставляла внимательная горничная.
– Гляжу, но ничегошеньки не вижу…
– Поют вроде? – удивилась Феничка.
Надя прислушалась. Где-то впереди – почему-то казалось, что из-под земли – негромко, но очень серьезно, будто молитву, и в самом деле пели: «Очаровательные глазки, очаровали вы меня…», и слышались переборы гитары. «Молодые приказчики, – подумалось Наденьке. – И песня по их вкусу, и гитара – любимый инструмент». И сказала: