Шрифт:
Лина Кариченская
Картина
Он тряхнул головой, привычным движением отбрасывая назад волосы, и коротко постучал в хлипкую дверь мастерской. - Входите, не заперто, - раздалось изнутри. Он толкнул дверь, и в глаза ему брызнуло солнце: клонясь к закату, оно светило в выходящие на запад окна мастерской и заливало ее светом. Именно из-за этих ярких лучей он не сразу увидел хозяйку мастерской. Встав из-за мольберта, она подошла к нему, полуослепшему (от солнца или ее улыбки?
– думал он потом), и подав ему для рукопожатия тонкую кисть, произнесла: - Вы ко мне? И вновь сверкнула на него улыбкой. И странное дело, ему вдруг тоже
– Лидия Михайловна должна была позвонить насчет меня. - А-а, так вы от Лидочки. За картиной. - Да, мене хотелось бы посмотреть картины, но не выставке, а в мастерской художника. - Чувствую себя как на экзамене, - усмехнулась она.
– Знаете что, давайте начнем завтра - сегодня уже поздно. Завтра с утра моя мастерская в вашем распоряжении.
Он явился к ней утром как договорились. В мастерской пахло красками, было прохладно и просторно, за окном - тихо: все-таки историческая часть города, машины здесь ездят редко, а люди ходят словно благоговея. Hа стенах висели картины, но большая их часть стояла направо от входа, десятки картин поставленных лицом к стене одна за другой. - Вот, пожалуйста, - указала она рукой, - хозяйничайте. Переставляйте как хотите, все равно сами будете на место складывать, - и снова улыбка - солнечный зайчик в глаза. Она оставила его наедине с картинами, ушла вглубь мастерской, где стоял мольберт с укрепленной на нем незаконченной картиной. - А что вы, собственно, ищете?
– немного помолчав, подала она голос. Он обернулся. Она сидела перед мольбертом, упираясь локтями в колени, обхватив лицо ладонями, глядя на полотно. Там девушка стояла над морем на высоком утесе. Ветер развевал ее волосы и платье, волны бились об утес. Что он ищет? Если бы он знал. Что он ищет? Впечатлений? Бальзам на уставшую душу? Вдохновение? Ушедшую Музу? Что?..
День был сер и непригляден. Пелена серых облаков выстелила небо, только вдалеке у холмов луч солнца почти осязаемый в полумраке пробился сквозь эту пелену и вонзился в землю, словно огромная небесная стрела. К ступеням покинутой церкви принесли они его, принесли на щите, сгибаясь под тяжестью, но не мертвого тела друга - под тяжестью усталости и боли, и тоски, смертельной тоски. Из его груди торчала стрела, она пробила металл римского нагрудника и глубоко засела в сердце, в одночасье выгнав из него жизнь. Когда щит опустили на землю, рука солдата скользнула за его край и легла на землю. Сильная красивая рука, так и не выпустившая автомат. Заморосил дождик, скорбя об израненной земле, истоптанной, попранной сапогами, испаханной гусеницами тяжелой техники, уставшей, до смерти уставшей носить на себе войну. Они стояли тихо плечом к плечу; они стояли так по старой привычке поддерживать любого, кто рядом с тобой, стояли так, зная: разомкни они плечи - и исходившие столько дорог ноги не вынесут тяжести измученных тел. Они стояли тихо, на их лицах был дождь, на шлемах трещины и вмятины на щитах, пороховая гарь на видавших виды кирасах и дыры на гимнастерках, на руках грязь и мозоли, а в глазах - просвещенность и страх. Они вдруг все поняли и от этого им стало страшно. Страх разжал им пальцы, и зазубренные мечи и автоматы с пустыми магазинами упали им под ноги, в грязь.
Что это было? Сон наяву? Галлюцинация? Он смотрел на картину. Они стояли перед ним как живые, эти пятеро солдат, словно пришедших из разных эпох, чтобы понять, что они наделали. Слева с краю русоволосый мужчина в разрубленной спереди кольчуге и посеревшей от грязи вышитой рубахе: где она, та, что вышивала ему эту рубаху? Он так стиснул зубы, что тени легли над желваками еще больше подчеркнув и без того выпирающие скулы. Боевой топор лежал у него под ногами, втоптанный в грязь его сапогом. Рядом с ним - стриженный мальчишка лет восемнадцати в пятнистой полевой форме. Его тонкие губы так изогнулись, словно он хотел крикнуть: - Мама!
– и проснуться. Чуть позади высокий мужчина скомкал в горсти широкополую панаму цвета хаки. Его гимнастерка пахла пыльным горячим ветром и песком пустыни. А эта лошадь в луче света, словно само небо приподняло ее на ладонь, и всадник, вскинувший руку в немом призыве. И блеск вороненой стали, и кривая усмешка на лице убийцы, и - нет, ему не показалось - дужка наушников у него над ухом... - Как называется картина? Она обернулась, улыбнулась. - Картина называется "Остановитесь!" - Почему вы запрятали ее так далеко, к самой стене? - Я не люблю ее. Помолчав, подошла ближе, нахмурилась. - Здесь все не так. Вот посмотрите, - и указала на солдат.
– Почему они так спокойны, словно им стало легче. - Это от того, что они прозрели. - А этот всадник, неужели он не понимает - войны ему не остановить? А погибший - он словно спит... Эта картина не удалась мне. Я хотела нарисовать боль, страх, ненависть, смерть, отчаяние и бессмысленность всего этого! Hо для этого нужно поранить собственную душу, а я не смогла. Он снова посмотрел на картину. Да, она, конечно, права. Ей не удалось уродливое лицо войны, вместо этого она написала тонкий прозрачный лик Hадежды. Картины часто начинают жить своей жизнью - сказал он.
– С этим нужно смириться. - Знаю, - тряхнула она головой.
– Hо не хочу. Они еще немного постояли рядом. В мастерской сгущался сумрак: был вечер, садилось солнце. - А знаете, - сказала она вдруг, - она мне все же очень дорога. Ради этой картины я когда-то давно научилась рисовать.
10-18 мая 2000, 20001.