Картинки с выставки. Персоны, вернисажи, фантики
Шрифт:
Лучший, повторенный несколько раз рисунок изображает марш солдат. Вместо голов – синие фуражки. У каждого за плечом чернеет винтовка. Их косой ритм подчеркивает движение и разделяет строй, словно цезура – стопу. Армия у Риверы идет лесенкой, как стихи Маяковского, причем туда же – в светлое будущее.
Разочаровавшись в Сталине (но не в Троцком), Ривера покинул Москву, чтобы искать утопию в Нью-Йорке. Став наконец великим городом, тот нашел себя в дерзких небоскребах. Казалось естественным, что украсить их должен был лучший художник Нового Света.
Риверу пригласил в Америку клан Рокфеллеров. Мужчин с Мексикой
Таким был замысел грандиозной композиции, которую Ривера взялся выполнить для гигантского вестибюля Рокфеллеровского центра. С энтузиазмом взявшись за работу, художник стремительно заполнял стену видениями, которые были бы уместны на полях «Творений» Хлебникова. В центре фрески стоял будетлянин – кумир грядущего. От зрителей его отделяла напоминающая пропеллер фигура. В правом углу сосредоточилось пролетарское настоящее, в левом – буржуйское прошлое. Все бы ничего, но Ривера от символов перешел на личности. Его буржуи играли с дамами в карты и пили коктейли. Один из них был сам основатель финансовой империи. Воинственный трезвенник, Джон Рокфеллер отличался невыносимыми пуританскими добродетелями. В его поместье Кукуит я видел нарядную залу, где гости танцевали лишь тогда, когда хозяина не было дома. Представить его со стаканом за картами значило намеренно оскорбить клеветой заказчиков. Не боясь усугубить конфликт, Ривера написал в правом, оптимистическом углу фрески Ленина. Узкоглазый, похожий на индейца, он смотрел на зрителя с экрана «телевизионной машины».
Нельсон Рокфеллер написал художнику письмо, в котором, восхищаясь проектом, просил убрать сходство с конкретными людьми. Но Ривера не мог остановиться. К тому времени его уже выгнали из мексиканской компартии за критику Сталина. Теперь вся его революционная репутация оказалась под угрозой. Ленин был оставлен, и фреску распылили.
До нас дошли сделанные тайком фотографии. К тому же на выплаченный сполна гонорар Ривера повторил фреску в Мексике. Но в истории искусств казус остался трагедией. Сам Ривера сравнивал свою работу с Сикстинской капеллой, роспись которой владелец (Ватикан?) решился смыть, оставив человечество без шедевра.
Рокфеллеры не оправдывались – ни тогда, ни сейчас, хотя могли бы. Интересно, что бы было, если бы речь шла не о Ленине, а о Гитлере? Согласились бы мы терпеть его портрет в центре Нью-Йорка, Лондона, Парижа, Москвы или уж тем более Берлина? Что, если бы Гитлера написал Пикассо? Матисс? Малевич? И каким гением надо обладать, чтобы художник заставил нас забыть о модели ради автора?
Алфавит Шагала
– Оксюморон, – сказал Эпштейн, когда мы с ним подходили к Еврейскому музею Нью-Йорка, – такого, в сущности, не может быть.
– Конечно, – согласился я, – музей нарушает вторую заповедь: «Не сотвори себе кумира».
– Поэтому, – неожиданно заключил Миша, – среди мастеров
– Искажая реальность, – обрадовался я мысли, – художник словно просит у нее прощения за свое кощунственное ремесло. Вот так благочестивые евреи пропускают из благоговения букву в слове «Б-г».
Шагал, однако, благоговел громко, не стесняясь своего богоборческого искусства. Его картины живут озвученными: они кричат и поют. Не зря работы художника украшают оперные театры – и нью-йоркский, и парижский. Побывав в последнем, Солоухин брезгливо пожаловался на то, что французы смешали высокое искусство с местечковым. По-своему он был прав. Шагал хотел вместить мир в родной штетл и научил всех говорить на его языке.
Накануне XXI века лучше всех приспособленный к ретроспективам музей Гуггенхайма устроил смотр искусству уходящего века. Обойдя внутри гениальной спирали все школы и направления – от раннего Пикассо до позднего, – я восхищался всеми, но жить бы хотел только с картинами Шагала. В них тепло, уютно, до земли недалеко, но и к небу ближе.
Неудивительно, что каждый раз, когда в Нью-Йорке устраивают его выставки, приходят толпы. На этот раз экспозиция покрывала самые трудные годы – военные [7] . Сперва Шагал надеялся отсидеться в Провансе, но вскоре пришлось бежать в Нью-Йорк, откуда он перебрался в Катскильские горы. Жил в маленьком городке Крэнберри-Лэйк (и правда – озеро, я в нем ловил рыбу). Там художника никто не знал. Однажды Шагал хотел расплатиться за визит к местному доктору своим рисунком. Сельский врач предпочел два доллара, чего ему так и не простили наследники.
7
http://thejewishmuseum.org/exhibitions/chagall-love-war-and-exile.
Все бы ничего, но в Америке внезапно умерла его жена и муза – возлюбленная Белла. Горюя, Шагал перестал работать. Беспокоясь об отце, дочь нашла ему компаньонку (племянницу, не могу не сказать, того самого Хаггарда, что написал «Копи царя Соломона»). Шагал на ней женился и снова стал писать свадьбы, цветы и ангелов. После войны вернулся во Францию и умер в лифте, поднимаясь в мастерскую. Ему было девяносто семь. Но все главное в этой растянувшейся почти на век жизни произошло в самом начале. В сущности, Шагал всю жизнь писал свое детство, когда он, как Адам, открыл мир и назвал его по-своему. В Париже, считая мастерскую Эдемом, он писал картины голым.
– Я бродил по улицам, – вспоминал Шагал в мемуарах, – и молился: «Господи, Ты, что прячешься в облаках или за домом сапожника, яви мне мой путь, я хочу видеть мир по-своему». И в ответ город лопался, как скрипичная струна, а люди, покинув обычные места, принимались ходить над землей.
– Почему у Шагала все летают? – спросил я у внучки Шолом-Алейхема Бел Кауфман, знавшей художника.
– Кто бы о нем говорил, если бы у него не летали, – не без ехидства ответила она.
– Почему у Шагала все летают? – спросил я у знакомого книжника.