Картины на выставке

Нигро Дон

БЕАТРИС. Я хотела стать актрисой и, естественно, была бедной, и подруга сказала мне, что я могу заработать, позируя для художников. Поначалу я не согласилась, но мне действительно требовались деньги, и выглядело это легким способом их заработать. Оказалось, что не так все и легко. Скорее, трудно. Но я привыкла. И встретила его.

ДЖОАННА. Я не верю в ревность. Не верю, что люди могут владеть друг другом. Если мой муж и я были верны друг дружке, то по одной причине: мы этого хотели. На эту абсурдную формальность – заключение брака, мы пошли только потому,

что хотели детей. Разумеется, как только выяснилось, что детей у нас не будет, официальность наших отношений перестала иметь хоть какое-то значение. Чтобы быть счастливыми, нам не требовались наши маленькие дубликаты из крови и плоти. У нас была работа. У меня – моя. И у него – своя.

БЕАТРИС. Он отличался от других. Когда смотрел – то видел меня. Не разговаривал со мной, когда работал, во всяком случае, вначале, но со временем такое иной раз случалось. Он задавал вопросы о моей жизни. Ничего особенного, но моя жизнь интересовала его, и меня это успокаивало. Он меня смешил. Бывал таким обаятельным. И мне нравилось, что он на меня смотрит. У него был особый дар – он умел смотреть на человека. И я была тем самым человеком, говорил он, который обладал даром показывать себя.

ДЖОАННА. Она выглядела как я. Это я заметила сразу. Что-то в ней напоминало ему меня, поэтому он ее и выбрал, я в этом уверена. И при этом не могла она быть более несхожей.

БЕАТРИС. Есть некая чистота в том, что на тебя смотрят, когда ты вся в себе, а на тебя смотрит человек, знающий, как смотреть, и нисходит умиротворенность, ощущение, что ты не одинока, как человек бывает одиноким, скажем, в половом акте, но объединена с кем-то в некой его прелюдии. Должно быть, это нечто такое, что чувствовали люди, верившие, что есть Бог, как Ева в раю до появления змея.

ДЖОАННА. Терпеть не могу, когда на меня смотрят. Всегда это ненавидела. Открывала утром глаза и обнаруживала, что он смотрел на меня. Это бесило. Однажды утром проснулась, а этот сукин сын меня рисовал. Я встала, пошла на кухню, вернулась с кувшином виноградного сока и выплеснула на картину. Он не отреагировал, не двинулся. Я спросила, не собирается ли он наброситься на меня, хотя бы накричать, обзывая нехорошими словами. Он ответил, что виноградным соком картина стала даже лучше. Поэтому я ее сожгла. Я также терпеть не могу, когда меня фотографируют. Боюсь, как и Джеронимо, что камера украдет мою душу. Даже когда я смотрю в зеркало, насмешка всегда присутствует в глазах личности, которая я и не я.

БЕАТРИС. Я с самого начала знала: он выбрал меня, потому что я напоминала ее, и при этом она – полная моя противоположность, постоянно создает, но не приносит удовлетворенности, потому что рисует не людей, не живое, только предметы. И даже не предметы целиком. Сплошные тени и искривленная геометрия. Что-то такое, что никогда не посмотрит на нее. Она в ужасе от плоти и крови, поэтому рисует только смерть.

ДЖОАННА. Я пыталась убедить его рисовать других натурщиц, но он продолжал вновь и вновь использовать эту. Не желал отказываться от нее. Мы неделями практически не разговаривали. Я не

позволяла ему прикасаться ко мне. Но при этом понимала. Какая-то моя часть понимала. Именно это особенно раздражало. Я не позволила бы ему вмешиваться в мою работу. Никогда и ни в чем. Но сама делала именно это. И не могла остановиться. Они столкнулись – работа и жизнь.

БЕАТРИС. Иногда, когда он работает, я прошу его рассказать о ней.

ДЖОАННА. Невозможно заполучить и то, и другое. Совершенство работы или жизни, говорил Йейтс. И все-таки я не могу их разделить. Не могу отличить танцующего от танца.

БЕАТРИС. И он говорит о ней, пусть и не впрямую.

ДЖОАННА. Наконец, в отчаянии, я пошла к ней.

БЕАТРИС. Для него общение с теми, кого он рисовал, существами, которые жили и дышали, было обязательным. Тогда как она могла иметь с ними дело лишь за рамками своей работы. Словно…

ДЖОАННА (обращаясь к БЕАТРИС). Простите, не помешала?

БЕАТРИС. Нет. Я просто читаю.

ДЖОАННА. Надеюсь, ничего слишком серьезного.

БЕАТРИС. Если на то пошло, Достоевского.

ДЖОАННА. Как мило. Не знаю, почему я заглянула к вам. Мне нужно совсем в другое место, но остановилась я здесь, чуть ли не случайно. Нет, я, конечно, знала, что вы живете здесь, и решила заглянуть, подумав, а вдруг вы дома.

БЕАТРИС. Я дома.

ДЖОАННА. Мне повезло.

БЕАТРИС. Я часто дома.

ДЖОАННА. Он рисует вас здесь?

БЕАТРИС. Нет. Только в студии. Или в лесу. Или на природе. Здесь – никогда.

ДЖОАННА. Так он никогда здесь не бывал?

БЕАТРИС. Иногда он подвозит меня домой.

ДЖОАННА. Ага.

БЕАТРИС. Хотите кофе?

ДЖОАННА. Я не пью кофе.

БЕАТРИС. Чая?

ДЖОАННА. Пожалуй, что нет.

БЕАТРИС. У меня «Ред Зингер».

ДЖОАННА. Я понимаю. (Пауза). Вы такая красивая.

БЕАТРИС. Я совсем как вы.

ДЖОАННА. Нет, ничего такого.

БЕАТРИС. Он так думает. Я, если честно, этого не вижу.

ДЖОАННА. Сможете, если посмотритесь в зеркало.

БЕАТРИС. Нет, не смогу.

ДЖОАННА. Почему? Кто вы? Сестра Дракулы?

БЕАТРИС. Я вижу отраженный свет. Я не вижу себя. Ненавижу зеркала. Всегда ненавидела. Они превращают меня… Они превращают меня в ледышку. Зеркала холодные. Они – как лед. Я предпочитаю быть плотью. Внутри плоти. Заключенной в плоть.

ДЖОАННА. Вы предпочитаете, чтобы видели вас, а не видеть самой.

БЕАТРИС. Я предпочитаю быть плотью и кровью.

ДЖОАННА. Чем кем? Чем мною?

БЕАТРИС. Я склона думать, что вы – та же плоть и кровь. В этом ничем от меня не отличаетесь.

ДЖОАННА. Спасибо. Как я понимаю, живопись вас особо не волнует.

БЕАТРИС. Некоторые картины мне нравятся.

ДЖОАННА. Мои?

БЕАТРИС. Простите?

ДЖОАННА. Вам нравятся мои картины?

БЕАТРИС. Я их особо и не видела. А потом, не мне судить.

ДЖОАННА. Вы видели мою работу. Я встретила вас на выставке. Но вы ушли до того, как мы смогли поговорить.