Картины Парижа. Том II
Шрифт:
Влияние писателей таково, что в настоящее время они уже могут открыто заявлять о своей власти, не скрывая своего вполне законного господства над умами. Основываясь на заботе об общественном благе и на действительном знании человека, они будут руководить народным умом; воля граждан в их руках. Нравственность сделалась главным предметом изучения благожелательных умов; литературная слава отныне, повидимому, предназначается тому, кто с большей твердостью будет защищать общественные интересы. Литераторы, проникнутые сознанием этих священных обязанностей, будут стремиться держаться на должной высоте, и уже сейчас смелая правда начинает проявлять себя повсюду. Нужно думать, что эта всеобщая тенденция вызовет в итоге благотворный переворот.
353. Три короля
Недавно
Я очень внимательно присматривался ко всем троим и навсегда запомнил их лица, ибо им всем будет отведено место в истории нашего времени.
Как и шестистам тысячам жителей Парижа, мне очень хотелось бы увидеть в его стенах прусского короля. Между прочим, говорят, что он приезжал сюда, соблюдая строжайшее инкогнито, после заключения мира 1763 года. Одна дама, прожившая восемь лет в Берлине, уверяла меня, что как-то встретила в Тюильри человека, до такой степени похожего на героя Европы, что была поражена, а тот, на кого она смотрела, взглянул на нее тоже с нескрываемым изумлением и, отвернувшись, поспешил удалиться.
Предполагают, что Фридрих посетил ту кофейню, именуемую Пещерой Прокопа, которая была некогда местом сборища писателей, полем их литературных сражений и ссор, и где так часто шла речь о прусском короле, о сражениях, о его победах, его дипломатии, его сочинениях и о редкостных, прекрасных качествах его души.
Император посещал артистов, ремесленников, фабрикантов, но не имел дела ни с одним писателем, вероятно потому, что все они достаточно проявили себя в своих сочинениях. Он присутствовал раз на заседании Французской академии и обратился к секретарю с вопросом: «Почему Дидро и аббат Реналь не состоят членами Академии?» — «Они не выставляли своих кандидатур», — ответил секретарь. Весьма мудрый и тонкий ответ!
Я видел Морица{238}, Фонтенеля, Монтескьё, аббата Прево, Мариво, Вольтера, Жан-Жака Руссо, Ла-Кондамина{239}, Бюффона, Гельвеция, аббата Реналя, Кондильяка, Дидро, д’Аламбера, Тома, Сервана{240}, Мармонтеля, Ле-Турнёра{241}, Мабли, Кондорсе, Ленге, Ретифа-де-ла-Бретона, Тюрго, Мирабо, Неккера, Рамо, Ванло{242}, Глюка, Верне{243}, Аллегрена, Руэля{244}, Вокансона{245}, Жаке Дроза{246}, Сервандони{247}, Клеро{248}, Фальконе, Франклина, Роднея{249}, Юма, Стерна, Гольдони, Галлера{250}, Бонне{251} и др. Кажется, достаточно блестящее поколение. Но, увы! Я не видел ни Фридриха, ни Екатерины, этой великой государыни, а я так люблю встречать среди своих современников людей, отличающихся великими делами: я стараюсь угадать в их чертах отпечаток присущей им гениальности.
Когда я узнал о смерти знаменитого капитана Кука, то помимо того, что я горячо скорбел об утрате, я был не мало огорчен и тем, что мне ни разу не удалось увидеть этого бесстрашного мореплавателя.
Чего только ни дал бы я волшебнику, если бы такой существовал, за то, чтобы он вызвали показал мне величественные тени Карла Великого, Густава {252} ,
42
Этот преобразователь, создавший новую эпоху, был неутомимым проповедником. Он произнес и написал две тысячи двадцать три проповеди, — все на разные темы. Они хранятся в Женевской библиотеке, где их можно видеть. Прим. автора.
354. О влиянии столицы на провинцию
Оно чересчур сильно сравнительно с влиянием политическим, чтобы можно было подробно разобрать его проявления. Поэтому я скажу здесь только о тех чарах, которые соблазняют столько юных голов, рисуя им Париж приютом свободы, удовольствий и самых упоительных наслаждений.
Но какое разочарование ждет этих молодых людей там, куда они так стремились! В прежние времена дороги, соединяющие столицу с провинциями, не были ни такими свободными, ни такими избитыми. Каждый город оберегал своих детей, которые жили в его стенах с самого дня рождения и становились впоследствии опорой престарелых родителей. В наши дни юноша продает свою часть наследственного имения, чтобы истратить ее вдали от семьи; он выкачивает из нее все, что может, чтобы блеснуть на миг в этом вертепе разврата.
Молодая девушка вздыхает и стонет оттого, что не может сопровождать брата. Она негодует на свой пол и на природу. Родительский дом ей уже больше не мил. Она с жаром рисует себе картины столичных удовольствий и роскошь Двора. Она мечтает об этом по ночам. Она видит Оперу, видит себя катающейся на городском валу в великолепном экипаже; ее обожают, все взоры устремлены на нее.
Она слышала, что в Париже женщины окружены поклонением, что нужна только красота, чтобы быть всеми любимой, что женщине остается только выбрать в этой толпе рабов того, кто ей особенно нравится, что мужей там поднимают насмех, едва только они заикнутся о своей власти. Девушка сравнивает эту свободную, сладостную жизнь с той, которую она ведет в родительском доме, где царит бережливость и порядок, и воображение ее чересчур увлечено, чтобы она могла сдержать его; отныне она сможет предложить своему верному возлюбленному только уважение.
Мать поддерживает все ее иллюзии. Она сама жадна до столичных новостей. Она первая с восторгом восклицает: Он прямо из Парижа! Он был при Дворе! И молодая девушка уже не видит в окружающих ни прелести, ни ума, ни богатства.
Слушая эти рассказы, подростки представляют себе в преувеличенном виде то, в чем опыт в один прекрасный день их жестоко разочарует; они легко поддаются этому поветрию, ввергающему провинциальную молодежь в бездну порока. Счастлив тот, кто теряет только часть своего состояния и набирается мудрости на остальные дни жизни! Только самым последним беднякам и гениям дано безнаказанно посещать столицу. Тот же, кто живет в счастливой посредственности, как в смысле таланта, так и в отношении материальных средств, в столице только проиграет.
Возвращающиеся из Парижа к себе на родину считают себя вправе презирать все, что не согласуется с обычаями и нравами столицы; они лгут себе и окружающим. Если в глубине души им и пришлось уточнить представление, составленное себе о Париже, они все же продолжают кричать о его чудесах, но сердца их в этом уже не участвуют. Они раздувают свои парижские впечатления, которые напоминают описания общественных празднеств: тот, кто о них читает, представляет их себе гораздо более блестящими, чем тот, кто их видел собственными глазами.