Картонная мадонна
Шрифт:
Уроки закончились, Лиля быстро переобулась, отметив растущую трещинку на ботинке, накинула пальто и, выйдя в холл, увидела, как Сашенька, розовая от слез, но не сломленная, с видом оскорбленного достоинства, твердо и надменно проходит мимо швейцара: тот распахнул перед ней входную дверь так спешно, что звякнуло дверное стекло. Потом вспомнил про сумку, суетливо протянул ее вслед Сашеньке. Сумку схватил муж Орловой, он шел также надменно, и его усы яростно топорщились, теперь прямые, как у таракана.
Лиля вышла из училища, кивнув растерянному швейцару.
Лиля весело посмотрела вслед. И тут-то к ней подошел Воля.
–Здравствуйте, Лизавета Ивановна.
Она опешила. Воля знает, где она служит? Кажется, она и имени своего ему не называла…
–Вы вчера так быстро ушли. Мы даже не успели… – он запнулся.
Смотреть на него было грустно. Удивительно, как быстро все может измениться! Еще вчера утром она погружалась в радужный дурман, думая о нем, перебирая в памяти мельчайшие детали их встреч. И вот – ровным счетом ничего.
Лиля улыбнулась. Она прочла множество амурных романов, но постигать амурную науку на собственном опыте, оказывается, куда занимательнее.
–Я не говорила, как меня зовут.
–А! – встрепенулся Воля, – Я уже давно это знаю – разглядел в вашей сумке тетрадки учениц и название гимназии. Сумка была открыта! – вдруг испугался Воля.
Лиля отвернулась, чтобы скрыть от него дурацкий смешок – этот мелкий смех просто невозможно было удержать в себе. Воля не понимал. Наконец, она успокоилась.
–Простите меня. Но я ужасно спешу.
–Я провожу?
–Нет-нет. Я должна отнести письмо…
–Письмо?
Воля вопросительно, будто имел право, смотрел на нее. Лиля вспыхнула.
–Это письмо Максимилиану Волошину. Я прошу его оценить стихи одной…
Нет. Пора сказать правду.
–…мои стихи.
И она быстро пошла по тротуару вдоль Большого проспекта. Воля двинулся за ней, нагнал и пошел рядом.
–Вот почему вы вчера были такая! – облегченно сказал он, – Любите стихи. Хм. Я тоже люблю. Надсона.
–Нет, увольте, – отмахнулась Лиля и процитировала, – «Муза, погибаю! Глупо и безбожно…». Слишком мелодраматично. Зачем сообщать всем о своих личных метаниях? И потом, у Надсона нет школы, – Воля внимательно слушал, – Мне нравится другая поэзия…
–Волошин?
–Да.
Воля взял Лилю за руки. Лиля остановилась.
–Лизавета Ивановна. Послушайте.
Назревало нечто. Девушку бросило в жар, ладони взмокли, ей стало очень неловко, она сосредоточилась на этих липких руках. Что происходит? Зачем он держит? А если он спросит об их переписке? Что сказать?
–Я, конечно, стихов не пишу, но…
Лиля, наконец, высвободила руки.
–Лизавета. Давайте сходим куда-нибудь? Вы любите
Послышался дребезжащий, стонущий, как больной под инструментом дантиста, звук трамвая. Лиля посмотрела в его сторону. Решилась и глянула Воле прямо в лицо.
–Воля… – Боже, сколько раз она мысленно повторяла его имя, а сейчас оно стало просто кирпичиком из четырех букв, – Возможно, у нас еще будет повод увидеться. Но теперь я спешу. И я не люблю синема. Простите.
Побежала к трамваю, проклиная себя за полноту, неловкость и прихрамывание. Как, должно быть, ужасно выглядит она со стороны!
Воля остался стоять на тротуаре. В его голове никак не укладывалась перемена в настроении Лили. Конечно, утонченная натура, пишет стихи. Видимо, ей хочется какой-то игры. Но Воля категорически не умел притворяться.
Лиля проехала несколько остановок, сошла с трамвая и со всяческими заговорами и мольбами об удаче опустила письмо в почтовый ящик. Поскольку почтовая служба работала исправно, выходило, что письмо Макс получит уже утром следующего дня.
***
Алексей Толстой по обыкновению проснулся очень рано, с рассветом. Чувствовал себя, опять же, по обыкновению, скверно. Но дисциплина стала его второй натурой, письменный стол требовал к себе, как стадион – спортсмена: режим. Вчерашний вечер, как, впрочем, и позавчерашний, и общие с Волошиным вечера и ночи в поезде от Парижа были одним сплошным кутежом, который с трудом перенес бы менее подготовленный организм. Но Алексей любил кутежи, умел получать наслаждение от вин и яств, знал в них толк. Это Макс ценил в нем выше всего. Пока – выше всего.
Алексей прошел в ванную комнату, намочил холодной водой белый платок и туго повязал голову: так он делал каждое утро, чтобы привести мысли в порядок. Еще одним обязательным условием была клизма ради «формы» – гимнастики он не любил, а полнел моментально. Покончив с утренними ритуалами, прошел на кухню, набрал в рот воды и стал полоскать горло.
Алексей снял очень приличную квартиру в четыре комнаты, одну занял Макс. Конечно, у Макса множество недостатков, взять хотя бы храп – его храп сравним с ревом быка. Но преимуществ от соседства со знаменитостью гораздо больше. Конечно, Макс питает слабость ко всем мало-мальски одаренным поэтам, но лучше, как говорится, быть ближе к телу.
Алексей писал плохие стихи. И знал это. Он знал также и то, что будет, обязательно будет писать лучше. Нужно только пообтереться, поосмотреться, понять, кто есть кто и от кого что зависит. Литератором Алексей стал лишь менее года назад, да и то – со знакомства с Максом.
Нет, он писал с детства: стихи похабные, декадентские, революционные, символистские. Но все – как-то мимо. Вот и весь этот год Макс пробегал новый лист глазами, хлопал его по плечу: «Вздор!». Ничего. Это пока – вздор. Потом наладится. Нужно только уловить потребность момента. Рифмовать Алексей наловчился, образное мышление развито от природы. Верткости ему не занимать. Так что – работать, работать…