Картотека живых
Шрифт:
После "волков" около них появились "шакалы": человек с нарукавной повязкой санитара обходил ряды и говорил: "Кто продаст хорошие ботинки? Даю похлебку и горячую картошку".
Вот до чего прожились и поизносились "старички" на стройке лагеря; новой одежды и обуви взять было негде, и теперь им годились даже те обноски, что выдали новичкам в Освенциме. Но гораздо важнее было то, что вместе с этими обносками в Гиглинг прибыли десятки умелых рук, которые смогут перешить старое тряпье и превратить опорки в сносную обувь. "Шакалы" и "волки"
Мошек Грюнцвейг говорит, что он портной, - ладно, посмотрим. Ольджих Елинек заявляет, что у него была фабрика готового платья в Простейове. Сам он, конечно, шить не умеет, только бахвалится, дохлятина! Дать ему пинка под зад! Янош Жолнаи признается, что учился сапожному ремеслу. Ага, в Будапеште всегда были отличные сапожники, это стоящее дело! Но Янош тут же гордо добавляет, что ремеслом не занимался, а торговал ортопедическими рентгеновскими аппаратами. Осел!
Психология старожилов и новичков совершенно различна, их словно разделяет непреодолимая стена. И по ту сторону этой стены высказываются совсем другие соображения.
– Ты слышал, - шепчет голодный жаждущему, - они записывают по специальности. Видно, им нужны портные и сапожники. Ручаюсь, мы будем работать на фабрике, где шьют для армии.
Жаждущий не хочет спорить, ему и так все ясно. И когда "волк" наклоняется к нему и спрашивает о профессии, он спокойно отвечает: "Портной".. "Волк" идет дальше, а "портной", хитро улыбнувшись, поворачивается на другой бок и говорит голодному:
– Если попаду на фабрику, это уже хорошо. У немцев все механизировано, всюду новые машины, с которыми они каждого учат обращаться. Никто и не узнает, что я не портной.
Но голодный не уверен в этом. Он считает, что врать весьма рискованно. Сделаешь брак на фабрике - заместят, пришьют тебе саботаж и пристукнут. Нет, лучше действовать иначе. На каждой фабрике есть бухгалтерия, работать там даже лучше, чем в цехе. Почему не сказать правду: я, мол, бухгалтер... и не приврать к тому же, что у меня есть опыт работы на швейном производстве.
– Неужто все польские евреи - портные?
– удиввляется голландец Дерек, забежав на минуту погреться в конторе.
– Что ты меня спрашиваешь? Я ариец, колбасник из Вены, - сердито ворчит писарь.
Вслед за Дереком по ступенькам спускается взволнованный санитар Пепи.
– Знаете, кого я встретил?
– кричит он еще в дверях.
– Парня, который знал моего отца. А вы не верили, что у моего папаши до сих пор три кинематографа в Судетах - один в Уста, другой в Дечине и третий в Либерце. Так вот, этот парень, кинорежиссер из Праги, лично знал моего папашу. Точно мне его описал: такой, говорит, приятный господин с седыми усами.
– Дурачок, Пепи!
– хихикает писарь.
– Мы работаем как проклятые, а он ходит интервьюировать
– И выторговывать обувь, - замечает Фредо, кинув взгляд на ботинки в руках санитара.
– Сколько порций похлебки ты за них дал?
– Пускай приведет сюда того типа, - просит Гастон.
– У нас тут еще не бывало кинорежиссера.
– Не дурите, - ворчит писарь.
– Да!
– восторженно восклицает Пепи.
– Вот возьму и приведу, спросите-ка у него о моем папаше. Он даже вспомнил название нашего кино в Уста, честное слово!
И Пепи исчезает за дверью.
В лагере есть не только "волки" и "шакалы", но и "гиены" - охотники до живого мяса. Карльхен первым отправляется на рекогносцировку - нет ли среди новичков смазливого мальчика. Он, правда, уже выяснил путем расспросов, что в Освенциме всех узников моложе восемнадцати лет отправили в газовые камеры. Но Карльхен надеется, что какому-нибудь отцу удалось протащить малолетнего сына через "селекцию"{4}. Опытный хефтлинк, Карльхен знает, какой спрос будет на таких мальчиков, как только "волки" нажрутся досыта. Эй, ты!
– наклоняется он над фигуркой, притулившейся на земле, довольно далеко от конторы.
– Сколько тебе лет?
Спрошенный слегка выпрямляется и, испуганно замигав, отвечает:
– Двадцать, сударь.
Карльхен смеется.
– Меня ты не бойся, дурачок. Тебе же не больше пятнадцати.
– Двадцать, - упорствует юноша, и в голосе его слезы.
– А вот это мой старший брат, он больной, сударь.
Карльхен бросает беглый взгляд на лежащего человека, лица которого не видно.
– Как тебя зовут?
– спрашивает он юношу.
– Берл Качка из Лодзи, сударь.
– Берл?
– смеется Карльхен.
– Это похоже на перл, а?
Юноша сперва не понимает, что сказал по-немецки капо, потом тоже улыбается...
– Нет, сударь, не перл. Берл значит медведь, медвежонок.
– Claner Bar, ah da schau her нем.)>, - еще громче хохочет Карльхен, пристально глядя в большие глаза юноши, потом заставляет его подняться и ведет к своему бараку.
– А все-таки сдается мне, что я нашел перл. "Неужто мне вправду разрешили уйти с апельплаца?
– удивляется Зденек и, прихрамывая, спешит за нетерпеливым санитаром в контору.
– Боже мой, хоть бы дали поесть чего-нибудь горячего".
Пепи вталкивает его в дверь, слабые ноги Зденека спотыкаются на ступеньках, и он чуть не падает на пол. Яркий свет слепит Зденеку глаза. В клубах табачного дыма перед ним неожиданно возникают любопытные лица сидящих полукругом людей.
– Шапку долой, когда стоишь перед главным писарем, - рявкает кто-то.
Рука Зденека послушно тянется к грязной, наголо остриженной голове и снимает шапку.
– Спросите-ка его, спросите!
– восклицает санитар.
– Что вы тут подняли галдеж?!
– хрипит писарь и угрожающе поднимает голову.
– Вот выгоню всех отсюда!