Карты судьбы
Шрифт:
– А где остальные?
– Там, – Арон показал вниз. – Когда Габи заявилась на совет и сказала, что ты Асмур, и Гива подтвердила это, мы все с ума…
– Габи?
– Ну да! Ворвалась, как взбесившаяся кошка. Сестричка Габриэлла, услышав это, завопила не своим голосом, а мы с Анкером сразу смекнули, что будет дальше, но не успели – Габриэлла приказала перебить нашу охрану, и нам пришлось вызывать войска…
– Интересно только, для чего вы их приводили, – спокойно заметила Грудда. Ее длинные волосы были расплетены, из-под шлема виднелись покрасневшие, но по-прежнему спокойные глаза.
Арон метнул в нее горячий
– Как бы то ни было, согласись, войска появились вовремя! На помощь нам и нашему королю! – Он склонил передо мной голову в полушутовском-полусерьезном поклоне. – А потом мы также вовремя вытащили вас троих из склепа! Если бы…
Что следовало за «если», я уже не услышал. Потому что услышал другое. Беззвучное и оглушающее, отчаянное и молящее «Асмур, Асмур, Асмур!»
Я резко обернулся. Но ее не было. Ее не было. Ни рядом, ни вдалеке. Ее вообще не было уже на этой земле.
– Габи! – крикнул я. – Габи! Где ты? Габи!
Они удивленно уставились на меня, что-то спрашивая, но, запинаясь, на ватных ногах, я уже бежал вниз по склону. С битвой что-то происходило. Чем ближе я был к сражавшимся, тем медленнее они двигались – я видел, как колышутся складки плащей, колеблются полотна знамен, взлетают и плывут копья и стрелы и комья земли под танцующими копытами лошадей, разевают рты в беззвучно-тягучем крике солдаты, мечи описывают в воздухе правильные дуги… Звуки битвы слились в один невнятный, растянутый до предела гул. Я проходил между воюющими, умирающими, мертвыми, легко уклоняясь от ударов, от стрел и копий: навстречу мне рвался крик, в котором не было уже ни разума, ни сознания – одна черная бесконечная боль, и я двигался все быстрее, быстрее, чем могла скакать самая быстрая лошадь, и замок был уже совсем близко….
Я сорвался на ступенях и поднялся, уцепившись за чью-то протянутую руку. Альберт стоял надо мной, и лицо его было бледным и жестким.
– Как ты смог это сделать? Без талисмана? – отрывисто спросил он.
Я не понял – что. Я смотрел на него, задыхаясь и пошатываясь от изнеможения.
– Все равно мы оба опоздали, – сказал он и медленно пошел по гигантской лестнице вверх. И я понял, что ни крика, ни боли уже нет – одна пустота. Потому что нет и Габи.
Альберт ударом руки распахнул тяжелую дверь. Шагнул вперед и тут же остановился – я наткнулся на его каменную спину. Он медленно, очень медленно посторонился, и я увидел лежащую на кровати девушку. Я взглянул в ее лицо и стал смотреть на ее ноги – они были такими ровными, гладкими, золотистыми, словно на них были натянуты чулки, – а разум уже захлебывался от ярости, ужаса и бессилия.
В спальне горели свечи – жарко, ослепительно, словно кто-то постарался, чтобы ярко освещенная сцена надолго врезалась нам в память. И это черное шелковое покрывало, на котором светилось обнаженное золотистое тело….
На мгновение показалось – она дышит. Но это лишь свет и тени плясали на ее животе и упругих небольших грудях и на повернутом нам навстречу лице. Габи. Габи. Га-аби…
Я видел – Альберт остановился у изголовья кровати, тяжело ухватившись за резную спинку, и пристально смотрел на меня. Тогда и я стронулся с места, двигаясь с трудом, словно преодолевая бегущий навстречу стремительный поток. Я смотрел себе под ноги и, неожиданно наткнувшись на кровать, качнулся и упал на колени. Вцепился пальцами в трещавший
Кто-то ухватил меня за волосы и приподнял голову. Надо мной склонился Альберт.
– Плачешь? – спросил со странной интонацией.
Я закрыл глаза.
– Плачь, – сказал Альберт. – Плачь. Я плакал над Ганелоной. Теперь плачь и ты. Ты лишил меня всего, Асмур. Ганелоны. Элджгеберты. Смотри на нее. Смотри. Ты обещал мне. Обещал. Смотри.
Он сел на кровати, осторожно пристраивая себе на колени голову Габи.
– Ты никогда… не говорил со мной… о Ганелоне. Даже тогда, – сухо выдавил я. Альберт улыбнулся. Коротко. Страшно.
– Зачем? Зачем? Чтобы потерять еще и брата?
Он посмотрел на Габи – ее залитое кровью лицо было обращено к нему, а пустые глазницы, казалось, смотрели прямо ему в глаза. Я молча взял шелковое покрывало, бережно закутал тело девушки.
– Холодно, – объяснил Альберту просто. Он кивнул; ни он, ни я не сознавали, какой бред мы несем.
Что-то скользнуло по гладкой ткани, сверкнуло зеленым. Я поднял закованный в причудливую золотую оправу изумруд – цепочка, впаянная в золотой стержень, была порвана. Взглянул на талисман Габриэллы. Вскочил – от дверей шарахнулись белые лица, кто-то судорожно всхлипывал. Выхватил взглядом из толпы одно лицо.
– Грудда!
Ее глаза блеснули, когда она увидела в моих пальцах изумрудную подвеску.
– Псы, – сказал я. – Спустите псов!
Она выхватила у меня камень: ее мягкое округлое лицо обострилось, ожесточилось.
– Да! – сказала Грудда отрывисто. – Иди, Асмур. Я найду ее.
Я вернулся в спальню, но вставший Альберт толкнул меня в грудь.
– Уходи!
– Альберт…
– Уходи, я сказал! – он вышвырнул меня за дверь, как мальчишку. Мгновение помедлил на пороге, глядя на меня. – Вернешься на рассвете.
И закрыл за собой дверь.
Рассвело. Узкие окна спальни были распахнуты настежь, пахло росой и свечами. В камине мерцали искры. Я увидел, что Габи накрыта плащом Альберта, а ее изуродованное лицо туго перебинтовано.
– Альберт, – позвал я негромко.
Он сидел в кресле у камина. Я осторожно, словно опасаясь его разбудить, подошел. И понял, что Альберт мертв. Его остановившиеся глаза были прикрыты синими веками, скулы туго обтянуты желтой кожей, за черными губами блестели зубы.
Я смотрел на него, не шевелясь. Это не было убийством. Не было и самоубийством. Он просто ушел догонять ту, которую единственно любил на этом свете. Говорят, когда-то он любил и меня…
Не звук, не стон, не вздох – но я круто обернулся, чувствуя, как шевелятся волосы у меня на голове.
Рука Габи, вытянутая вдоль тела, слабо шевельнулась. Я шагнул к ней, проваливаясь на бескостных ногах, дотронулся до горячего запястья.
– Грудда! Где вы все? Сюда!
Альберт умер, вернув Габи жизнь. Но не вернул здоровье. Были дни, когда она металась в бреду и кричала от боли, пытаясь сорвать с лица повязку. Были, когда лежала неподвижно – бледная, тихая, – и я то и дело брал ее за руку, чтобы убедиться, что она еще жива. Я потихоньку изжил лекарей и сиделок и все делал сам – перебинтовывал, кормил, поил, мыл, переворачивал, смазывал пролежни, ревниво следил за тем, чем ее пичкали, опасаясь, что она вновь уйдет от нас.