Карусель
Шрифт:
Она всегда носила довольно щегольские шляпы, широкополые и с глубокой тульей. Ей приходилось надевать их, когда она работала на природе, чтобы защищать глаза от холодного белого сияния корнуоллского света. Она так свыклась с этими шляпами, что часто забывала их снимать. Сейчас на ней была темно-коричневая шляпа, украшенная серыми перьями чаек, воткнутыми под окаймляющую ленту. Под сенью ее полей мне подмигивало и улыбалось лицо Фебы, покрытое сетью морщинок. Ее улыбка обнажала зубы, белые и ровные, как у ребенка, а яркий цвет голубых, как незабудки, глаз соперничал лишь с цветом оправленных в серебро бирюзовых серег, покачивавшихся
— Ты притворщица, — заметила я, — может, ты и сломала руку, но выглядишь прекрасно, как всегда.
— Чушь какая! Вы слышите, мистер Томас, она говорит, что я прекрасно выгляжу. Она либо слепая, либо полоумная. А это что такое? Твой чемодан? А зачем тут увядшие цветы? Не хочу никаких увядших цветов…
Держа в руке поникший букет, она вновь начала смеяться.
— Мистер Томас, вам придется прислать мне счет. Я не могу расплатиться с вами прямо сейчас — куда-то подевала свою сумочку.
— Я расплачусь, Феба.
— Ни в коем случае. Мистер Томас ничего не имеет против, не правда ли, мистер Томас?
Мистер Томас уверил нас, что он не против. Он вернулся в такси, но Феба последовала за ним, просунула голову в окно и поинтересовалась, как поживает больная нога миссис Томас. Мистер Томас начал довольно пространно об этом рассказывать, но на середине его повествования Феба решила, что узнала достаточно.
— Я очень рада, что ей стало лучше, — заявила она и убрала голову из окна машины. Мистера Томаса такой оборот застал врасплох, но нисколько не смутил. Ведь это была мисс Шеклтон — одному богу ведомо, что у нее в голове. Старое такси вновь тронулось с места и в следующее мгновение, разбрасывая гравий, унеслось прочь через ворота и дальше вверх по дороге.
— Ну что же, — Феба взяла меня за руку, — пойдем в дом. Я хочу послушать все новости.
Мы вместе вошли в дом через распахнутую дверь. Я остановилась в холле, огляделась по сторонам и с удовольствием отметила, что здесь все осталось по-прежнему. Передо мной были натертые полы, застеленные ковриками, ничем не покрытая деревянная лестница на второй этаж, беленые стены, беспорядочно увешанные крохотными и яркими, словно бриллианты, картинами Фебы, написанными маслом.
В доме стояли запахи терпентина, дерева, льняного масла, чеснока и роз, но самое большое его очарование таилось в воздушной легкости, возникавшей благодаря бледным тонам, кружевным занавескам, соломенным коврикам и полированному дереву. Даже посреди зимы здесь всегда было ощущение лета.
Я глубоко вдохнула, смакуя все это.
— Как хорошо, — вырвалось у меня, — как хорошо вновь здесь очутиться.
— Ты все в той же старой комнате, — отозвалась Феба и направилась в кухню, оставив меня в одиночестве. Я знала, что она потратит время на то, чтобы оживить цветы Найджела, хотя у нее было предостаточно своих. Я взяла чемодан и направилась по лестнице в комнату, которая отводилась мне с тех самых пор, как я была совсем маленькой девочкой. Когда я открыла дверь, на меня налетел порыв холодного ветра из широко распахнутого окна. Я затворила за собой дверь и все тотчас перестало колыхаться. Положив чемодан, я подошла к окну и высунулась, чтобы взглянуть на знакомую картину.
На море был отлив и вечерний воздух пах морскими водорослями. В Холли-коттедже вас всегда окружают запахи моря, потому что дом стоит над поросшим травой обрывом,
Под домом проходила широкая дамба, по ней некогда шла одноколейная железная дорога, которая вела к оживленной верфи. Ныне верфь была закрыта, пути разобраны, но дамба по-прежнему стояла, могучая как скала. Во время высоких приливов вода доходила почти до ее края, и летом там было удобно купаться, но во время отливов были лишь акры голого песка, несколько покрытых водорослями скал, оставшиеся тут и там мелкие лужи и около дюжины заброшенных рыбацких лодок, которые много зим назад были вытащены на гальку и уже больше никогда не выходили в море.
На этой, южной, стороне дома сад был неожиданно огромным. Лужайка неправильной формы, тут и там обрамленная беспорядочными цветочными грядками, спускалась к живой изгороди из эскаллонии. Посреди этой изгороди были ворота, над которыми подрезанная эскаллония образовывала арку, придававшую саду очаровательно симметричный и старомодный вид. Справа, за высокой кирпичной стеной, где Чипс Армитаж выращивал персиковые деревья, находился обширный огород, и за ним он построил себе студию, видную из дома. Все, что можно было разглядеть, — это скат шиферной крыши и сидящая на ней одинокая чайка. Пока я смотрела на нее, она расправила крылья, взмыла вверх с вызывающим, но никому не адресованным криком и принялась парить над влажными и пустынными песками.
Я улыбнулась, закрыла окно и спустилась к Фебе.
Мы сидели друг против друга по сторонам каминного коврика, яркий огонь согревал нас, а день на дворе постепенно клонился к вечеру. На столике на колесиках стояли большой коричневый чайник, расписные керамические кружки и блюдца, тарелка со свежими пшеничными лепешками, желтое сливочное масло и домашнее вишневое варенье.
— Ведь не ты пекла эти лепешки, Феба. Ты не смогла бы одной рукой.
— Нет, их испекла сегодня утром Лили Тонкинс. Чудесная женщина, она приходит каждый день и сейчас просто взяла на себя кухню. Я и понятия не имела, что она так замечательно готовит.
— А как ты умудрилась сломать руку?
— Ох, моя милая, ужасно глупо. Я была внизу, в студии, искала там кое-какие старые наброски Чипса… Я знала, что они лежат на верхней полке его книжного шкафа и встала на стул, но его прогрыз какой-то неведомый червь — нога у меня сорвалась, и я хлопнулась на пол, — она расхохоталась так, словно это была самая смешная шутка на свете. На ней до сих пор была шляпа с перьями.
— Мне повезло, что я не сломала ногу. Я вернулась в дом, и, по счастью, здесь был почтальон, доставлявший дневную почту. Так что я примостилась рядом с ним и он отвез меня в сельскую больницу, где меня и закатали в этот унылый гипс.
— Бедняга.
— Да нет, ничего. Рука почти и не болит, это просто неприятность. И можно с ума сойти оттого, что невозможно машину водить. Завтра мне нужно съездить в больницу, показаться доктору… Полагаю, он боится гангрены или чего-нибудь в таком роде…
— Я тебя отвезу…
— Нет, это не понадобится. Они пришлют за мной машину. Я еще никогда не ездила в карете «скорой помощи» и мне интересно попробовать. Ладно, а как поживает Делия?
Делия — это моя мать. Я сказала, что у нее все хорошо.