Кащенко! Записки не сумасшедшего
Шрифт:
Я в Кащенко насильно, вопреки всем разумным доводам. Однако это нельзя считать лишением меня свободы: следствие же не изменило мне меру пресечения. Не в тюрьме же, а только в психушке. Бред… Только два дня назад я была дома, гуляла по улицам, могла покататься на троллейбусе, например. Конечно, это не лишение свободы, судья же ясно написал. И думать об этом нет никакого смысла. Надо осмысливать иное: вокруг столько ошеломляющих впечатлений. Их надо вбирать, когда удается – записывать, проживать… Даже сопереживать.
– Лена, это правда, что вы писатель?
– Правда, – отвечаю, не интересуясь, откуда это известно.
Аля
– Лена, а у вас нет ваших книжек?
– Нет, но я попрошу, чтобы принесли, если хотите.
– А сколько у вас книг?
– Три.
– Про что?
Скупо рассказываю…
– Аля, вам я советую прочитать первую. Роман «Легко!».
– Там есть любовь?
– Там практически одна любовь и есть.
– Как здорово! Так люблю про любовь.
Книжку принесут после обеда. Не представляю себе, чтобы Аля читала роман. Вчера и сегодня все утро она читала то ли молитвенник, то ли Евангелие. Крестилась и била поклоны, не выпуская книжки из рук, шевелила губами. Вчера? Странно, еще два часа назад казалось, что, кроме мохнатого тумана, черных липких глаз санитара и обыска, я ничего не помнила о «вчера», а оказывается, это тоже неправда. Помню Алю, бьющую поклоны.
– Лен, мы тут поспорили, – на следующий вечер я слышу голос Али и только тут понимаю, как незаметно прошел и этот день, и предыдущий. Уже вечер, горит свет. А что было днем? Днем ко мне приходил адвокат, принес пластиковый пакет, в который моя помощница Татьяна собрала самое необходимое: снова кремы, уже в пластиковых баночках, контрабандную флэшку, чистую футболку… Положила она и пару книжек по моей просьбе. Аля тут же принялась читать «Легко!». Теперь она, видя, как я вхожу в палату после очередного перекура, вопросительно поднимает на меня глаза:
– Лена, что такое «истеблишмент»?
Вся палата тут же вскидывает головы. Видно, всем интересен этот вопрос, а я боюсь сказать что-то непонятное. А что такое понятное? Наверное, любое клише?
– Это… – в моем голосе заминка. Что сказать? Сливки сливок? Элита? Отвечаю, просто чтоб отстали. – Высшие финансово-политические круги.
– А-а… понятно.
– Понятно?
– Конечно.
– Лен, а можно я спрошу, – Наташа с койки, что стоит в углу у двери, вскидывает на меня взгляд. Она читает мою книжку «Третье яблоко Ньютона», шпионско-криминальную мелодраму про то, как главную героиню преследуют спецслужбы четырех стран.
– Да, Наташ…
– Вот тут они в ресторане сидят. А что такое «скампи»?
– Скампи… – вопрос простой и незатейливый, не то что про истеблишмент. Отвечаю, не думая. – То же самое, что и лангустины, просто они в итальянском ресторане сидят.
– А-а…
Через полминуты вопрос:
– Лен, а что такое лангустины? Это не то же, что лангусты? Или это все же раки?
– Точно не раки. Скорее лангусты, только большие…
– Ага-а-а…
Все
Согласно Федеральному закону № 73 «О проведении судебных экспертиз», которым регламентирована моя жизнь в палате номер шесть, мне, принудительно отправленной сюда решением Тверского суда, разрешено пользоваться средствами связи. То есть телефоном, компьютером, собственно, даже Интернетом. Все это завотделением и разрешила при моем поступлении и приняла от адвоката мой пакет с похудевшей косметичкой и изъятыми майками.
Но уже на следующий день развернулась битва, в ходе которой меня пядь за пядью стали теснить с законной территории. Мне средствами связи пользоваться можно, а больным нельзя. «А что нам для тебя, Котова, отдельные правила устанавливать?» Ноутбуком можно пользоваться только в палате. Почему? Нельзя! Провод увидят другие больные, они могут на меня наброситься, отнять провод силой и удушиться им на глазах медперсонала. Значит, время работы ограничено емкостью батареи, потому что в палате нет розеток, чтобы больные не совали туда пальцы. Брать и сдавать, брать и сдавать его – нереально: «Котова, у нас семьдесят девочек, ты хочешь, чтоб мы твоим компьютером занимались?» Ставить на подзарядку можно только на пару часов поздно вечером в сестринской: «Котова, он тут может стоять, только пока я журнал заполняю. Буду уходить, кабинет запру. Чтоб к этому времени ты его забрала и сдала, как положено, туда же, куда телефоны сдают».
– Вы же всю ночь тут дежурить будете, пусть он всю ночь подзаряжается.
– А если он пропадет? Мне отвечать тогда за твой… этот, как его… бук?
Разрешенным телефоном пользовалась осторожно: посылала только тексты, накрыв одеялом голову, читала и отвечала на мейлы. В обед старшая медсестра пришла отнять. Я не отдала, сказав, чтобы ко мне не подступались до прихода адвоката.
Беседа адвоката с завотделением закончилась не обретением положенного гаджета, а предложением писать адвокатский запрос и обещанием «я вам отвечу, не сомневайтесь» – причем на повышенных тонах.
– Мне доложили – и больные, и медперсонал, – что она фотографирует все, что тут происходит, – заявила завотделением.
– Это неправда, – говорю я.
– Я не буду разбираться, правда это или нет, – бесспорно достойный ответ.
– Вот «Блэкберри», найдите хоть одну фотографию!
– Разговор окончен, выйдите из кабинета.
Тем не менее весь прошедший вечер я еще держалась и была при телефоне. В разрешенное время – с полседьмого до восьми, когда телефон выдают всем, – позвонил муж из Америки.
– Ну как?
– Ну так… – почему-то неохота пересказывать битву за ноутбук, за телефон. Муж ведь в Америке.
– Ты говорила, что одеяло у тебя тонкое. Танюшка тебе смогла какой-то пледик организовать?
– Коль, какой пледик? Тут футболку разрешают только одну. Одни штаны и один свитер или фуфайку. Один крем, остальные отобрали.
– Ой… Этого я не мог представить. Глупо, да?
– И не представляй. Ты представляешь, что я в больнице, а я скорее в тюрьме. Знаешь, мы с тобой уже вчера говорили. Сегодня, правда, ничего нового. Давай я лучше разрешенное телефонное время потрачу на зарядку. А то завтра нечем будет пользоваться. Розетки только в столовой, в другое время к ним не подойти с телефоном. О’кей?