Каспар Хаузер, или Леность сердца

Вассерман Якоб

Он сделал прощальный жест рукою.

Каспар сейчас впервые спокойными и ясными глазами взглянул на старика. Этот взгляд удивил президента. «Вот как, – подумал он, – у парня, оказывается, кровь течет в жилах, а не сахарная водица». Уже идя к двери, Каспар вдруг обернулся и сказал:

– Ваше превосходительство, у меня к вам большая просьба.

– Просьба? Говорите.

– Мне очень обременительно всякий раз дожидаться инвалида, куда бы я ни собрался. Он иногда является так поздно, что уже и идти-то Не стоит. Разве мне нельзя одному ходить в суд и к моим знакомым тоже?

– Гм, – отвечал Фейербах, – я подумаю и что-нибудь устрою.

Едва Каспар открыл дверь, как от нее

шарахнулась и побежала по коридору какая-то женщина: кто-то, видимо, подслушал их разговор. Это была Генриетта; в постоянной тревоге за отца она пуще всего страшилась опасности, таившейся в его страстном отношении к судьбе Каспара. Письмо, посланное ею брату Ансельму, живущему в Пфальце, свидетельствует, сколь невыносимо тяжелая атмосфера день и ночь окружала президента.

«Здоровье нашего отца, – так начиналось письмо, – слава богу, стало улучшаться. Он уже в состоянии, опираясь на палку, пройти по комнате и опять получает удовольствие от хорошего жаркого, хотя аппетит у него уже не тот и, время от времени, он жалуется на боли в животе. Что же касается его настроения, то, увы, оно хуже, чем когда-либо, и, главным образом, из-за его злополучного труда о Каспаре Хаузере. Ты же знаешь, какой сенсацией этот труд явился для всей страны. Тысячи подняли голоса за и против него, но мне сдается, что противники постепенно возобладают над друзьями. Наиболее читаемые газеты напечатали статьи, как две капли воды похожие одна на другую, ибо во всех произведение отца насмешливо именовалось продуктом перенапряженных мозгов. Два гадания разошлись в мгновение ока.

И вдруг издатель, под различными предлогами, отказывается от третьего, другие два, в свою очередь, отвечают отцу отказом. Я убеждена, что все это плод коварных интриг, идущих из одного и того же источника; честное слово, отчаяние охватывает меня при мысли об обстоятельствах, в которых нас вынуждают жить. Подумать, что такой человек, как наш отец, ратующий за дело, которое вопиет к небесам, не находит даже благосклонного слушателя, не говоря уж о пособнике и помощнике. Видно, люди – вялые, тупые и глупые животные, иначе возмущение охватило бы человечество. Теперь представь себе отца: горечь его разочарования, боль и презрение, затаенные в глубине души. Что должен был он испытать, если даже в кругу ближайших друзей до него не донеслось ни слова одобрения, благодарности, ни слова любви. Некоторые высокопоставленные лица не стали скрывать своего недовольства, а здесь, в этом вороньем гнезде, сочли за благо игнорировать его книгу: пусть Христос покорил Рим, в Иерусалиме он остался захудалым раввином. Я очень тревожусь об отце, ибо достаточно его знаю, чтобы понимать – внешнее спокойствие только скрывает бурю, бушующую в его душе. Иногда он часами сидит, уставившись в одну точку, и, если его окликнуть, смотрит на тебя изумленными глазами и смеется – горько и беззвучно. На днях он, помрачнев, внезапно воскликнул: «Правильно, если по такому поводу человек, как в былые времена, жертвует собою целиком, без остатка, нельзя укрываться за бруствером из исписанных листов бумаги». Он вынашивает множество планов. Весть о революции в Баденском герцогстве потрясла его, впрочем, эта катастрофа, видимо, и вправду стоит в прямой связи с историей Каспара Хаузера.

Главным виновником страшного преступления, совершенного над Каспаром Хаузером, отец полагает некоего отставного министра, проживающего где-то на Майне, намеревается отыскать его и заставить сознаться. Лейтенант полиции Хикель, пренеприятный тип, ни одному слову которого я не верю, чуть ли не ежедневный гость в нашем доме, они подолгу о чем-то совещаются с отцом, и отец уже намекал мне, что через некоторое время Хикель будет его сопровождать

в какой-то поездке. О, если бы я могла этому воспрепятствовать! Несчастная история с Хаузером лишит отца последних остатков душевного мира, приличествующего его возрасту, и все равно ему ничего не добиться, ничего, ничего, будь он даже красноречив, как Исайя, силен, как Самсон, и храбр, как Маккавей. Ах, мы, Фейербахи, злосчастный род, отмеченный Каиновой печатью беспокойства. Мы бессмысленно растрачиваем свои силы и свое состояние, и если остатков того и другого нам еще кое-как достанет до могилы, то это уже счастье. Нам не дано совершать приятные прогулки, мы всегда должны идти к цели, без важной цели нам и дышать нельзя, и потому в ожидании завтрашнего дня от нас ускользает милое сегодня. Таков он, таков ты, такова я, таковы мы все.

Мне никогда не доводилось нюхать розу, не скорбя о том, что завтра она увянет, ни разу в жизни я не любовалась нищим ребенком, не размышляя о неравенстве людского жребия. Прощай, брат, дай бог, чтобы мрачные мои предчувствия не оправдались».

Таково было письмо Генриетты. Упомянутое в нем недоверие к лейтенанту полиции выросло наконец до такой степени, что она стал всячески исхитряться, силясь поссорить отца с Хикелем. Но ничего у нее не вышло. Хикель, чуя опасность, приторно-любезно вел себя с дочерью президента. Когда к нему прибежал взволнованный Квант с жалобами на то, что президент позволил Хаузеру себя одурачить и разрешил ему без сопровождающего разгуливать по городу, Хикель заявил, что его это не устраивает и он уж сумеет вправить мозги старику.

Он отправился к Фейербаху и изложил ему свои сомнения в правильности подобного мероприятия.

– Ваше превосходительство, видно, не подумали, какое бремя ответственности вы на меня таким образом возложили. Если я не знаю, где этот малый проводит время, как мне прикажете гарантировать его безопасность?

– Ерунда, – буркнул Фейербах, – я не могу упрятать под замок взрослого человека только для того, чтобы вы с полным душевным спокойствием проводили вечера в казино.

Хикель со злостью поглядел на собственные руки и отвечал с неплохо разыгранным простодушием:

– Я сам сознаю свой порок, за который вашему превосходительству угодно так строго меня судить. Но ведь надо же человеку, особенно холостяку, иметь уголок, где ему можно согреться. Будь вы на моем месте, ваше превосходительство, а я – на вашем, я бы снисходительнее отнесся к вконец замучившемуся чиновнику.

Фейербах рассмеялся.

– Что это с вами делается, Хикель? – добродушно спросил он. – Несчастная любовь, может быть? – Он считал лейтенанта полиции недюжинным ловеласом.

– Ну нет, ваше превосходительство, на этот счет у меня кожа толстая, – возразил тот, – хотя повод бы и нашелся; вот уже несколько дней в стенах нашего города проживает красавица, какой свет не видывал.

– Вот как? – не без любопытства спросил президент. – А ну-ка, расскажите. – Он, правду сказать, питал некоторую наивную слабость к прекрасному полу.

– Дама эта гостит у фрау фон Имхоф.

– Помню, помню, баронесса мне об этом говорила, – перебил его Фейербах.

– Сначала она остановилась в «Звезде», – не унимался Хикель, – проходя мимо, я видел ее у окна, погруженную в задумчивость, со взором, устремленным ввысь, ну точь-в-точь святая. Я всякий раз останавливался полюбоваться ею, но, заметив меня, она тотчас же в испуге отходила от окна.

– Ага, вот это я одобряю, это называется добросовестно вести наблюдение, – поддразнил его президент, – взаимопонимание, значит, уже достигнуто?

– Увы, это не так, ваше превосходительство; откровенно говоря, для галантных приключений время сейчас неподходящее.