Касьян остудный
Шрифт:
— Особого разговору нет, товарищ Бедулев. Так, кажется, Бедулев?
— Он самый. По улишному Сиротка, из сиротского происхождения, который.
— Раньше один был сирота, а теперь вся изба сиротская, — подхватила баба с полатей. — Помочь-то когда придет бедноте? Вы городской.
— Ты не встревай, Ефросинья. Человек по своим делам. Не нашей важности дела.
С полатей показалась круглая нога с маленькой, детской ступней и червонным коленом. Уж был виден непроходящий рубец от чулочной подвязки на сливочной мякоти подпашья, а нога все
— Не застрели хоть.
— Молчал бы уж, холера окаянный. Верхняя ступенька выпала, и не изладишь. Чтобы провалиться, сама пойду в сельсовет.
Ефросинья спустилась на пол, оправила юбку, легкую кофтенку, под которой вольно ходили большие незатянутые груди. У ней налитое свежестью и здоровьем лицо, с ямочками на тугих щеках, сдобренное черными красивыми глазами.
— Здравствуйте вам. Расселся, убрал бы хоть. — Она сердито в кулак захватила горло бутылки, стоявшей на столе, и взяла рюмку с отбитой ножкой, унесла в шкаф перед печью. Ловко, без помощи рук надела там кожей подшитые валенки.
— Вот так, значит, теперь, в рассуждении дела…
— Да, да, товарищ Бедулев, я размещаю машины. Заявки собираю.
— Умственное дело, понимаю.
— У вас, конечно, нет желания приобрести? А с хлебом как?
— Хлеб есть, товарищ. Хлеба нынче набуровило — скотина не жрет. Я всю страду, как маятник, мотался по токам да гумнам. Каждую мерку взял в заметку.
— Да ведь он, дуралей, не о чужом хлебе-то спрашивает, — пояснила Ефросинья, обминавшая в руках у печи подсохшую пеленку: — У тебя есть ли хлеб — вот ему что надо.
— Да, да, — подтвердил Жарков, поднимаясь и надевая кругленькую каракулевую шапку. Егор недоуменно жевал губами, а Ефросинья, заслоняя собою мужа, заторопилась:
— Какой у нас хлеб. Он вот на чужих намолотах помешался. А я чем накормлю свою ораву? Вы городской…
— Я по машинам только, гражданочка. По машинам.
Ефросинья начала заступать дорогу гостю, но он неуклонно шел к двери и у порога настойчиво потеснил хозяйку, хлопнул дверью так, что со стены у шкафа посыпались тараканы.
— По обхождениям это не из советской платформы, который. А в рассуждениях путает. Надо о нем в сельсовет. Откуда он такой?
Егор достал с пустой божницы железную коробку с самосадом и, пересыпая табак из ладони в ладонь, выдул из него пыль, свертел цигарку. Потом выкатил из печи уголь, прикурил и сладко облизал губы, довольный своей догадкой:
— Нет, у Егора глаз наметан. Пойду.
И пошел.
Председатель сельского Совета Яков Умнов сидел в своем кабинете на деревянном диване и пришивал пуговицу к кожаной куртке. Нитка у него то и дело рвалась, исколотые пальцы были в крови. Рядом стояла Валентина Строкова, секретарша, завивала на пальчик кудерьку на виске и, двигая сурьмленными бровями, смеялась над рукодельем Умнова. А тот выговаривал ей:
— Набелилась-то, набелилась,
— Нешто я ленюсь, Яков Назарыч. Умной не сделаться бы от газеток. А умные бабы — несчастные.
Валентина мелким, спутанным шагом — на ней была узкая в подоле юбка — подошла к столу председателя и, не беря газету в руки, стала рассматривать ее.
— Это, что ли, Яков Назарыч? «Книга должна вытеснить пудру и духи с кооперативных полок». Опоздали с пудрой-то: ее уж век нету.
Вошел Егор Бедулев в своей тонкой телячьей шапке и ввалился прямо на председательское место, газету из-под глаз Валентины загреб себе.
— Что это за мода, Яков Назарыч, — обиделась Валентина, — каждый приходит и лезет за ваш стол.
— Примериваются, — усмехнулся Умнов и подергал пришитую пуговицу. Иголку с хвостиком нитки воткнул в занавеску.
— Для посетителей диванчик поставлен, что это за стол-то, — пеняла Валентина Бедулеву.
— Набелилась, как мельничная мышь, — уколол Егор. — Дыхну и всю красоту сдуну. Которая. Вот у меня Фроська была…
— Слышали.
— Ты выдь-ка, мы с председателем в разговор начнем вдаваться.
Умнов надел свою кожанку, обхлопал себя, кончиками пальцев поворошил и пригладил усики.
— И то правда, Егор Иванович, зачем садиться не на свое место. И Валентину не выпроваживай — ей все надо знать. Кто она есть, ты думал? Секретарь. Секретных дел ответственный. Что надул брылы-то?
Егор пересел на диванчик, как чужой здесь, обидчиво снял шапку — со скул его под дымные завитки бороды подтек злой румянец.
— Вот я и говорю, на речке, на бурливом месте которое, крупная галька всегда наверху, — сказал и замешкался, но Умнов уже уловил его намек, потребовал:
— Договаривай.
— Да и так сказано. Сельсоветчики мы, а и у нас разделение — для кого амвон, а для кого голая паперть.
— Ты, Егор, вдругорядь заводишь этот разговор, — уличила Валентина Бедулева и, забыв кудерьку, приготовилась к атаке.
— А что ж на самом деле, не туда сел да не то сказал.
— Тебе на мое место, что ли, охота? Так организуй перевыборы и садись. Место мое непокупное. Это в театре покупные места, а мое непокупное.
Егор, преувеличивая значимость того, с чем пришел, повел себя норовисто, испортил разговор и даже повернул его не в ту сторону. Стушевался, осел.
— Мне это место за деньги ни к чему вовсе. Труды мои летошние пропадом пропадут, по твоему приказу, Яков Назарыч. Ты приказал учесть весь новый хлеб, и я учел. В скирдах прятался, под амбарами, в щелку тайком да всяко заглядывал. У Кадушкина на току, всем известно, чуть не изувечили, у Ржановых в омете того лучше, сам кривоглазый Мишка едва вилами не проткнул. Хлеба у всех греби — не выгребешь, а около него уж ошиваются мелкие чужие элементы. Ходит по избам такой, в барашковой шапке, о хлебе разговор заводит.