Касьян остудный
Шрифт:
— Валька, до каких пор станешь вожгаться с мужичьем? Робетенок не умыт, не прибран. В кого издалась — все на сторону да на сторону? А дома всего вдосталь.
— Вот еще, — не поглядев на отца, сказала Валентина и толкнула дверь из избы. Вышел и Ягодин. В сенках старуха Строкова шебаршила веником:
— Что он опять?
— Известно, одно у него.
— А ты иди. Иди с богом. Я с ним всю жизнь света не видела, так он еще и на тебя хомут накидывает. Иди-ко, иди.
Старуха проводила дочь и Ягодина до самых ворот, все приговаривая:
— Иди-ко знай. Потом в энто оконце у крылечка
Милиционер Ягодин задержался у крыльца, и Валентина в дом вошла одна.
— Я тебя зачем посылал? — сердито спросил Яков Умнов.
— Да идет, идет.
— Скорей из Ирбита можно получить помощь, чем вызвать нашего милиционера товарища Ягодина.
В избе не было огня. Но топилась печка и через открытую дверцу бросала на пол живых светлячков. Кто-то курил подмоченный табак, и пахло горелым навозом. Было душно и жарко. На лавке, во всю стену, сидели. Ягодин нашел местечко и опустился рядом с мужиком, хрипло сопевшим носом.
— Начнем, товарищи. Товарищ милиционер Ягодин, повторяю для вас: отдел заготовок и сам Борис Юрьевич Мошкин распорядились арестовать перекупщика зерна Жаркова. Он в сию минуту играет в подкидного в избе у Ванюшки Волка с Машкой и Титушком. Кулак Ржанов, Михаил Корнилыч, хоть он числится в депутатах у нас на сегодня, запродал Жаркову двести пудов и ночью на семи санях повезет в город. Из окрика постановлено запроданный хлеб силами Совета брать и четвертую часть пускать на нужды бедноте, а остальное как заданье в «Союзхлеб» на ссыпку. И далее…
— Так-то Мишка, который, и пустил к себе на двор.
— Бедулев, не встревай, — оборвал Умнов и легкой ладонью хлопнул по столу. — Ну вот так значит. Хм. Вот так оно выходит, — повторил сбитый с мысли председатель. — Теперь дальше. А дальше братаны Окладниковы. Они тоже с Жарковым снюхались. А брать тот хлеб можно только в дороге. С возов, сказано.
— Мишка небось не один повезет. И с ружьями, — предостерег мужик от дверей, что не переставал лузгать семечки.
— А вот Ванюшка объяснит нам. Ванюшка? Где он?
— Вот спит. Эй, ты, затяг.
— Дай ему леща.
Сопевший рядом с Ягодиным и был Ванюшка Волк. Ему съездили по шее — он зашевелился и растряс острый запах перегара.
— Кто балуется?
— Ты, Ванюшка, спать, что ли, явился?
— Да кто спит? Кто спит? Вишь, размахался. Дам наотмашку.
— Ну-ка, разъясни, кто там у Ржанова хлеб повезет.
— Я тебе сказывал, чего еще?
— Ты всем скажи.
— Поедет этот самый, игривенький.
— Это кто же?
— Да этот самый скупщик Жарков, улыбчивый все. Вот мама его игривеньким и прозвала.
— Когда мы от него только избавимся.
— Не мешай, — загорячился Ванюшка. — Вот они и поедут. Значит, Жарков и сам Ржанов. Ржанов меня зазывал, да я что, враг, что ли. Наотрез.
— Ржанов небось ружье берет? — спросила Валентина Строкова.
— А то. Кривой спит с ружьем. Под одеялом промеж бабы положит и спит. А с хлебом в дороге, как без ружья.
— Один Титушко без всякого ружья всех врастяжку уложит.
— Вот разве Зимогор.
— Милиционер же есть с наганом.
— Волков бояться — в лес не ходить.
— Поплыл опять хлебушко.
— А я так думаю, — сказал
— Ты, Влас, почему меня вдруг застрелил-то?
— Я к примеру.
— Может, тебя первым Мишка ухлопает.
— Я, мужики, затем и слово взял, сказать: в нападение я не ходок. Нет и нет.
— Спужался, — надорванным смехом отозвался Ванюшка Волк. — А еще красный партизан. Эх ты!
— Потому и не пойду на мирный обоз, как я боевой красный партизан. Понял, Волк? И помалкивай. Надо по-советски. Законно. Мало ли что прикажет Мошкин. Спекулянта Жаркова, верно, арестовать и в город представить. А Ржанова и других мужиков, коим хлеб мешает, упредить, так, мол, и так. Государству хлебушко, и все тут.
— Разве не говорено, Влас Игнатьевич, — сказал Умнов. — По строгости закона предупреждали, по статье сто седьмой. Да вот неймется. А как хлебушко заберем без копеечки да на самого Мишку дело заведем — тут и резон весь, — Умнов хлопнул ладошкой по столу: — Двадцать пять процентов взятого хлеба пойдут в кредит бедноте — это и есть законно. А ежели ты, Влас Игнатьевич, не поддерживаешь актив бедноты, то мы неволить не станем, потому как у нас нет права на тебя власти.
— Значит, я пошел. Ведь я думал, вы за колхоз болеть собрались. Вдругорядь, Яков Назарыч, на такие дела меня не вызывай.
— Насчет других разов погодим говорить, а теперь-то, Влас Игнатьевич, надобно опнуться здесь, огласки бы делу не вышло.
— А я не из болтливых, Яков Назарыч, — сказал Влас Зимогор и пошел к двери, хрупая подсолнечной шелухой, усыпавшей пол.
— Стой, Влас Игнатьевич, — крикнул Умнов. — Стой, говорят! Чего осердился-то?
Зимогор остановился у порога и, отпустившись от ручки двери, вернулся к столу, где сидел Яков Умнов. От волнения сбился на шепот:
— Ты, Яша, на меня не покрикивай. Собрались тут, понимаешь… Где ты был в гражданскую? Ты, Яша, в бане под полком сидел, а мой брательник, годом старше тебя, в разведке погиб от рук белых. Не прытко-то бери. Каждому цену знаем.
Зимогор при полном молчании вышел из избы, и когда прохрустел снежок под окнами, Умнов сказал:
— Чистый перерожденец.
— Я тоже пойду, Яков Назарыч, — сказала Валентина Строкова.
— Можешь. Который час, мужики?
Было решено обоз задержать при выезде из деревни, а так как изба Егора Бедулева была второй с краю, то и ждали удобного времени, не выходя из избы. Сидели вокруг железной печки, раскалившейся докрасна. Из прогоревших боков ее валил дым, да того больше надымили табаком и печенками, которые пекли и на углях и сверху на железе. Не спали и ребятишки, с глупым весельем поедая печеную картошку вместе с обгоревшей кожурой, наравне со взрослыми дули голый кипяток, а потом босиком выскакивали на ледяное крыльцо и протачивали без того весь источенный вокруг желтыми норками снег. Тяжелые отсыревшие двери закрывались плохо, и Ефросинья Бедулева то и дело окрикивала с полатей: