Каталина

Моэм Сомерсет Уильям

— Дорогая, ты действительно прекрасная актриса.

Каталина обняла старика.

— О, дядя, дядя, кто бы мог подумать, что люди будут рваться на представления с моим участием. И ты видел меня лишь на репетиции. Перед зрителями я буду играть еще лучше. Диего получил маленькую роль Иоанна, любимого апостола Христа. Кроме приятной внешности, Доминго не заметил в нем ничего особенного. При первой возможности он спросил Алонсо, что тот думает о возможностях юноши.

— Он — симпатичный парень, но никогда не будет актером, — ответил Алонсо. — Я даю ему роли, чтобы не огорчать Лину. И зачем только актрисы выходят замуж за актеров! Как это усложняет мою жизнь.

Тем не менее после репетиции

Доминго посоветовал Каталине и Диего отбросить все страхи и ехать в Мадрид. За двадцать четыре часа, проведенных с ними, он понял, что здравый смысл, присущий Каталине, не позволит ей поставить под угрозу успех новой труппы, и Диего не станет ведущим актером и в Мадриде. Доминго чувствовал, что так или иначе она найдет компромиссное решение, устраивающее их обоих. Направляясь в Сеговию, Доминго надеялся повидаться со старым другом, Бласко де Валеро. Несколько следующих дней, пока Каталина и Диего репетировали пьесу, он бродил по городу и, умея легко сходиться с людьми, познакомился со многими горожанами. Он выяснил, что в большинстве население боготворит своего епископа. Его набожность и аскетизм производили на всех огромное впечатление. Известие о чудесах в Кастель Родригесе достигло Сеговии и усилило восхищение горожан этим святым человеком. Впрочем, Доминго узнал, что епископу пришлось столкнуться с враждебностью священнослужителей. По приезде в Сеговию того потрясла распущенность их нравов и пренебрежение, с которым многие из них относились к религиозным обязанностям. Он повел решительную борьбу с нарушителями священных обетов. Тех, кто упорствовал, епископ карал без жалости, как и в Валенсии, не взирая на лица. Священнослужители, за редким исключением, сопротивлялись ему, как могли. Одни открыто выступали против епископа, другие втихую саботировали его указания. В нескольких случаях дело чуть не дошло до рукоприкладства и потребовало вмешательства городских властей. Не мир принес епископ в Сеговию, но меч. Доминго прибыл в город в начале страстной недели, и, зная, что религиозные обязанности не позволят дону Бласко принять его, появился в епископском дворце, огромном, мрачном, отделанном гранитом здании, лишь во вторник следующей недели. Назвавшись привратнику, он после короткого ожидания поднялся по широкой каменной лестнице, прошел анфиладу просторных холодных комнат с потемневшими от времени картинами библейских сюжетов, развешанных по стенам, и, наконец, вошел в крошечную келью, где едва хватало места на письменный стол и два кресла с высокими прямыми спинками. Дальнюю стену украшал одиноко висящий черный крест ордена доминиканцев.

Епископ поднялся из-за стола и крепко обнял Доминго.

— Я думал, мы уже никогда не увидимся, брат. Что привело тебя в этот город?

— У меня беспокойная душа, — ответил Доминго. — Я люблю путешествовать.

Епископ, одетый, как обычно, в рясу своего ордена, постарел. Морщины на лице стали глубже, а в глазах угас яростный огонь.

— Ты давно здесь, Доминго? — спросил епископ, предложив ему сесть.

— Неделю.

— Почему же ты не навестил меня раньше? С твоей стороны это, по меньшей мере, нелюбезно.

— Ты был очень занят в эти дни. Я видел тебя в торжественных процессиях и в соборе, в великую страстную пятницу и на пасху, во время представления.

— Я в ужасе от этих спектаклей, устраиваемых в доме бога. В других городах Испании их показывают на площадях, и это можно лишь приветствовать, так как религиозные пьесы служат просвещению народа. Но Арагон цепляется за старые обычаи, и, несмотря на мои протесты, капитул настоял, чтобы пьесу показывали в соборе, как принято с незапамятных времен. Я присутствовал на представлении только потому, что этого требовало мое положение.

— Но пьеса соответствовала столь торжественному

событию, дорогой Бласко. Я не услышал ни единого слова, которое могло бы оскорбить твое благочестие.

Епископ нахмурился.

— Приехав сюда, я обнаружил чудовищную распущенность тех, кто своим поведением должен показывать пример верующим. Некоторые каноники не появлялись в городе много лет, священники жили в грехе, в монастырях не придерживались устава ордена, а инквизиция забыла о своем долге. Я решил прекратить эти безобразия, но встретил лишь ненависть, угрозы и сопротивление. Мне удалось восстановить некоторые нормы приличия, но я хотел, чтобы они вернулись на путь истинный из любви к богу, а они выполняют мои требования из страха передо мной.

— Об этом говорят в городе, — кивнул Доминго. — Я слышал, что предпринимались попытки лишить тебя сана епископа.

— Как я был бы рад, если б одна из них удалась!

— Но, дорогой друг, не забывай, что народ любит и уважает тебя.

— Бедняги, если б они знали, как недостоин я их любви.

— Они чтят тебя за простоту в жизни и милосердие к бедным. Они слышали о чуде в Кастель Родригесе. Они смотрят на тебя как на святого, брат, и кто я такой, чтобы винить их за это.

— Не смейся надо мной, Доминго.

— Ах, дорогой друг, я слишком люблю тебя, чтобы позволить себе подобную вольность.

— И тем не менее иногда случается и такое, — слабо улыбнулся епископ. — За эти три года я часто вспоминал нашу последнюю встречу. Тогда я не придал особого значения твоим словам. Мне казалось, что ты говорил только ради того, чтобы позлить меня. Но в уединении этого дворца меня начали мучать сомнения. Я спрашивал себя, возможно ли, что мой брат, пекарь, скромно выполнявший свой долг, служил богу лучше, чем я, посвятивший ему всю жизнь. Если это так, что бы ни говорили остальные, не я совершил чудо, но Мартин, — он пристально взглянул на Доминго. — Говори. Ради любви ко мне скажи мне правду.

— Что ты хочешь услышать от меня?

— Ты считал, что излечить бедняжку мог только мой брат. Ты уверен в этом и сейчас?

— Так же, как и прежде.

— Тогда почему, почему небо даровало мне знак, развеявший мои сомнения? Почему дева Мария произнесла слова, которые можно истолковать самым различным образом?

И так велико было его отчаяние, что вновь, как и три года назад, сердце Доминго дрогнуло. Он хотел утешить епископа, но не решался высказать свои мысли. Несгибаемый фанатизм дона Бласко и присущее ему чувство долга указывали на то, что епископ мог сообщить в Святую палату содержание разговора с другом, если, по его мнению, тот оскорбил церковь. А старый семинарист не испытывал желания стать мучеником за свои убеждения.

— С тобой трудно говорить открыто. Я опасаюсь, что оскорблю твое благочестие.

— Говори, говори, — в голосе епископа слышалось нетерпение.

— В прошлый раз я обратил твое внимание, что, к моему удивлению, люди склонны приписывать богу все, что угодно, кроме здравого смысла. Но еще более удивительным является то обстоятельство, что они лишили его чувства, значение которого трудно переоценить. Я имею в виду чувство юмора.

Епископ вздрогнул, хотел что-то сказать, но промолчал.

— Я удивил тебя, брат? — с полной серьезностью спросил Доминго, но его глаза хитро блеснули. — Смех — драгоценный дар, ниспосланный нам богом. Он облегчает нам жизнь в этом сложном мире и помогает терпеливо выносить удары судьбы. Почему бы не предположить, что он, посмеиваясь про себя, говорит загадками, чтобы потом с улыбкой наблюдать, как люди, неверно истолковав его слова и набив очередную шишку, учатся уму-разуму?

— Ты говоришь странные вещи, Доминго, но мне кажется, что истинный христианин не сможет найти ереси в твоих рассуждениях.