Катастрофа

Скобелев Эдуард Мартинович

— Ты Игнасио Диас?

— Память — не рыба, она не дохнет, даже когда нас выволакивают из родной стихии.

— Все дохнет, — возразил я, потерявшись в темноте, потому что Игнасио выключил фонарь. — У меня нет прежнего имени. Все опозорило себя. И теперь преступление — хранить что-либо из того, что было…

Я говорил машинально, а во мне все клокотало от ярости. Между этими невеждами существовали прежние связи — вот что бесило. Я, пророк, призван был вывести людей из мрака забвения, призван был поднять их, упавших на самое дно жестокости и безверья, полностью озверевших и

потому только преодолевших невыносимые лишения. А эти непочтительные типы жили какой-то своей надеждой. Не той, какую я нес им, а своей. О, я тотчас почувствовал все это!

— Бог оставил человека между инстинктом и разумом, — сказал я, ожидая ропота и решив подавить его любой ценой. — Можно было идти к богу, пользуясь разумом, но мы поставили на инстинкты, и теперь надо до конца превратиться в зверя. Надо сжечь и уничтожить все, что было создано! Прежде всего книги. Надо убить всех, кто полагается на разум!..

Это было не вполне то, что я хотел доверить моему стаду. Но я проверял, насколько они способны к самоотречению и послушанию. Я, пастырь, провоцировал их, чтобы поразить молнией, в случае если они были заражены порчей…

— Фромм, вы ли это? — услышал я в ответ еще один голос. Я тотчас узнал и его. Узнал с раздражением, потому что он вызывал из небытия то, что подлежало небытию. Это был голос брата Луийи…

— Вы неисправимы, Фромм! Резонерствуете по всякому поводу, как и прежде. Неужели вы так и не поняли, что мусор слов, завалив нам простор для действия, приблизил катастрофу? Все было страшным. Но это было самым страшным порождением империализма — потоки демагогии и пропаганды, топившие правду… Но — к делу! Вы, конечно, вышли из убежища разнюхать обстановку?..

«Да кто ты такой, Око-Омо, чтобы спрашивать меня о чем-либо? У меня огромные запасы продовольствия и воды, у меня запасы оружия, у меня неприступные крепости, — кто смеет тягаться со мною? Кто вправе диктовать мне свою волю?.. И потом — мир жаждет новой философии…»

— Не спрашивать, но слушать отныне должен ты, Око-Омо, — строго сказал я. — Разве ты знаешь, как теперь сберечь человека?

Я предпочитаю разговаривать, глядя собеседнику в глаза. Я не видел Око-Омо, и это раздражало меня.

— «Теперь», — повторил Око-Омо. — Прежняя пацифистская болтовня — прежняя буржуазная подлость. И тогда, и теперь мир требовал классовой борьбы, непримиримости к тем, кто противится равенству!

— Все истины разрушены катастрофой!

— Ни одна из истин не разрушена, — возразил незримый Око-Омо. — Правды не существует без людей, это верно. Но мы живы. Значит, жива правда. И правда эта — все та же правда, которой так и не получили люди… Теперь мы живем иначе, — мы действуем и от всех друзей требуем действий. Мы не допустим более болтовни. И средство — равенство. Его у нас не было…

Я готов был броситься на Око-Омо и его прихвостней и разорвать их в клочья. Катастрофа переменила облик мира, а они тянули старую волынку. Они мне путали карты, лишали смысла мою пророческую миссию. Я знал, что Око-Омо никогда не согласится со мной. Мои идеи были близки к его идеям, но в то же время и противоположны. Око-Омо украл мои идеи, но, как всякий раб, не понял

их…

— Что ты лично от меня хочешь? — спросил я.

— Лично — ничего, — помолчав, сказал Око-Омо. — Коммуна, интересы которой я выражаю этот месяц, нуждается в продовольствии, воде и оружии… Я знаю, в убежище этого добра в избытке. Вы должны помочь нам…

«Что он, с ума спятил? С какой стати я должен делиться бесценными, невосполнимыми благами? Кто они мне? И даже если бы были братьями, я бы еще крепко подумал… Разевать рот на чужое — разве это не империализм, о котором трещал Око-Омо?..»

— В убежище тоже коллектив. Я не имею права распоряжаться припасами… Или вы замыслили захватить убежище? Применить насилие, отнять воду и продовольствие, а людей убить?.. Но как это называется?..

Я говорил зло, захлебываясь в своей неприязни, и этого, конечно, нельзя было не заметить. Я понимал, что навлекаю на себя опасность, но я не боялся этих голодранцев. Входной ключ был спрятан мною — по инструкции — в отвинчивающийся каблук ботинка. Но не каждый, далеко не каждый сумел бы отвинтить этот каблук. Тут были свои секреты, придуманные досужими мастерами еще до катастрофы.

— Не все погибло от прежнего, — прокашлявшись, сказал Око-Омо, — не все. Но прежнее право, построенное на признании преимущества одних за счет других, его больше нет. Нет и морали, освещенной этим правом… Мы просим вас о посильной помощи, потому что она нам жизненно необходима. Мы умираем от голода и жажды, а у вас излишек, созданный отнюдь не собственными трудами…

— Но почему ты считаешь, что у вас больше прав на выживание, чем у других? — меня колотило от бешенства. — Речь идет о спасении человека как такового. Стало быть, надо обеспечить выживание тех, кто имеет шансы!..

— Вопросы можно продолжать до бесконечности, потому что они основаны на неверном понимании ситуации. И прежде человечество могло спастись только как целое. Только как целое оно может спастись и теперь. Сколько бы нас ни было, мы не смеем обрекать на смерть одних ради выживания других. Отныне все равны, и наш первейший долг — защитить равенство. Мы не хотим повторения прежней подлости, когда преимущества кучки заговорщиков привели к гибели всех… Мы признаем право на выживание лишь за теми, которые признают это право за другими. Эпоха эгоизма и неравенства исторически завершена. За нее уплачено слишком дорого… Если вы там, в убежище, не захотите по-братски разделить доставшиеся вам блага, мы разделим их сами, потому что у вас нет на них никаких особых прав. Эти блага захвачены в условиях дискриминации слабых. Эпоха односторонних преимуществ завершена…

Я понял его. Я понял, что Око-Омо и его люди — смертельные мне враги, что я уже вступил в борьбу с ними и в этой борьбе оправданы любые средства.

— Мистер Фромм, — сказал молчавший доселе Игнасио, — у вас есть ключ от убежища?

— Ключа нет, — схитрил я. — Мы уговорились, что мне откроют. Впустят меня…

— Хорошо, мы пойдем вместе, — сказал Игнасио.

— Это опасно. Нужен противогаз.

— У нас четыре противогаза.

Меня загоняли в тупик. Но я не собирался уступать! Нет, не собирался!