Катастрофа
Шрифт:
Отец Фридриха недоумевает: и как это могло случиться, что он некогда ратовал за какое-то там правоведение, лелеял в мечтах какую-то там спокойную, деловую карьеру? «Нет, отлично, сынок! Военная служба — дело чести каждого немца! Не забывай славные дни Фридриха Великого, вспомни Седан, доберись-ка еще разок до развратного Парижа, где только и мечтают, как бы вернуть Эльзас и Лотарингию и тем унизить великую германскую империю, не имеющую себе равной ни в патриотической преданности кайзеру, ни в мощи военных сил, ни в богатстве колоний! Право, стоит еще раз задать хорошенькую трепку этим вымирающим французишкам,
Молчаливый Фридрих хранил про себя свои мысли. Впрочем, кто знает, быть может, и он думал так же в те далекие времена, когда вышел из военного училища в чине лейтенанта.
«Мамочка, наш сын лейтенант! Повесь-ка его портрет вот сюда! Нет, пусть висит вот здесь, тут он виднее!»
Фридрих муштровал сначала солдат своего взвода, потом артиллеристов батареи одного из пехотных полков Его Величества, требуя послушания, послушания и еще раз послушания, потому что и сам на военной службе отличался этим же качеством характера.
— Раз-два, раз-два! — звучит его несколько приглушенная команда. Солдаты, вытягивая ноги чуть ли не до носа, проходят строем перед молодым командиром.
Фридриху повезло: война сразу сделала его командиром роты. Потом он полковой адъютант в частях Западного и Балканского фронтов. Он уже обер-лейтенант — и еще одна фотография появляется в доме советника по земельным делам. Правда, она не столь пышная — ни лакированных сапог, ни золотого шитья на мундире. Длиннополая, сильно помятая шинель, не слишком теплая и не слишком удобная железная каска, щетина на лице: походы, походы, тяготы войны…
Отец и мать вздыхают. Да, война, к несчастью, окончилась далеко не так, как мнилось почтенным патриотам фатерланда… Ах, кайзер, как ты подвел нас! Ах, эти страшные красные, как они подвели в тылу великих Гинденбурга и Людендорфа! Еще бы месяц… Еще бы две недели продержаться армии, и, быть может, все окончилось бы по-другому… Но Германия рухнула, и в Компьенском лесу не кайзер, как это было сорок восемь лет назад, поставил на колени Францию, а союзники заставили Германию капитулировать…
Возмездие застало Фридриха в чине капитана; он был прикреплен к Генштабу. Тогда ему еще не думалось, какую роль сыграют недолгие годы, проведенные им в тихих штабных комнатах…
Потом он уходит в тень. Уходит, зная, что настанет время и его позовут…
И ведь позвали!
С усмешкой думал Фридрих, сколь все изменчиво в этом мире. Вчерашние враги Германии, такие жестокие и непреклонные, потихоньку-помаленьку сообразили, что, лишая Германию военной мощи, они теряют грозного союзника в борьбе с тем ужасным, что заревом пылает на Востоке, в разгромленной, почти погибшей, начисто ограбленной России, вздымающейся из пепла, подобно фениксу.
Мрачная улыбка появляется на сухощавом лице тридцатилетнего капитана, когда он получает повестку с приказом явиться в военное министерство, в то самое министерство, которое Версальским договором было признано навсегда, на веки вечные преданным забвению, равно как и Генеральный штаб, это злодейское чудовище, это змеиное гнездо, где вынашивались планы порабощения мира.
Но великое зарево переметывается в Европу. Оно взвивается над Венгрией. Оно пылает над
В 1929 году еще один портрет появляется на самом видном месте в доме советника по земельным делам: их Фридрих — подполковник, их Фридрих — вы слышите? — преподает военную историю и тактику в Академии Генерального штаба!
Преподает историю… Вспоминает времена великого Фридриха, Седан, Верден, позор капитуляции… Начиняет головы слушателей тактикой. Все ошибки Верховного главнокомандования ему ясны, они не повторятся, никогда!
ПРОХВОСТ НА СЦЕНЕ
И вот откуда-то из смрадных глубин на сцену человеческой трагедии, трусливо озираясь и принюхиваясь, выползает личность, почуявшая дыхание времен и понявшая, какую сногсшибательную карьеру можно сделать на реваншизме. Этот прохвост сначала шепотком, а потом все громче начинает твердить, что времена измен и продажности не повторятся.
«Пусть не надеются наши враги, что они смогут воскресить восемнадцатый год! Это исключено: национал-социалистское руководство вышло из массы, хранит запах этой массы. Перед ним стоят великие политические и военные задачи. Оно будет бороться дипломатией и оружием за пространство, в котором нуждается Германия для обеспечения своей национальной жизни. Это пространство — Восток!…» Так говорил худощавый человек с клоком волос, небрежно свисающим на лоб, с угрюмыми глазами и чернявыми усиками под хищным носом.
Фридрих был не слишком увлечен визгливыми речами фюрера фашистов. Сколько раз он слышал подобную же демагогию! И не спешил с выводами, тем более что в Генштабе отлично осведомлены, из какой мерзкой бездны выполз вертлявый полуистерик: он то появлялся на политическом горизонте, то исчезал; то устраивал какие-то путчи, то уходил — либо в тюрьму, либо в ничто.
Его прошлое?… Респектабельные штабные офицеры морщили носы, когда речь заходила об Адольфе Гитлере. Помилуйте, да разве можно иметь дело с каким-то проходимцем? Рассказывали, будто этот самый тщедушный малый с такими смешными усиками, какой-то безвестный ефрейтор, да к тому же австрияк, в свое время был просто-напросто шпионом Рема, политического советника генерала Эппа, знаменитого расправой с Баварской советской республикой.
Рему было поручено следить за многочисленными политическими партиями Баварии. Но не самому же генеральскому советнику шляться по кабакам и клубам, слушая споры бюргеров? Рем выкопал Гитлера. Гитлер вел нищенскую жизнь, а за шпионство Рем платил. Гроши платил, но все-таки платил. Гитлер усердствовал. Ему стали платить больше.
Рему не терпелось сколотить такую партию, которая бы во всем и всегда подпевала рейхсверу. Ложью, подкупами Гитлер свергнул вожака некой партии, законами которой были слепое подчинение вождю и уважение к Верховному командованию рейхсвера. Став главой партии, Гитлер холопски кланялся любой, самой незначительной шишке в рейхсвере.