Катер связи

Евтушенко Евгений Александрович

сердится

серьгами.

Сарафаны себе шьет

из сиянья северного!

Не красна она, наверно,

модною прическою,

но зато в косе

не лента,

а волна печорская!

Недоступна и строга,

сети вытягает,

а глаза,

как два сига,

из-под платка сигают!

Я ходил за ней,

робея,

3 Е. Евтушенко 33

зачарованный,

как

черемухою,

ею

зачеремленный.

Я не знал, почему

(может быть, наветно)

говорили по селу

про нее:

«Невеста».

«Чья? —

ходил я сам не свой.

Может, выдумали?»

Рыбаки,

дымя махрой,

ничего не выдымили.

«Чья она?

Чья она?

Чья она невеста?» —

спрашивал отчаянно

у норд-веста.

Вдруг один ко мне прилип

старичок запечный,

словно тундровый гриб,

на мокре взошедший:

«Больно быстр, я погляжу.

Выставь четвертиночку —

и на блюдце положу

тайну,

как чаиночку...»

Пил да медлил, окаянный,

а когда все выкачал:

«Чья невеста?

Океана...

34

Того...

Ледовитыча...»

Если б не был пьюха стар,

если б не был хилый,

я б манежничать не стал —

дал бы в зад бахилой!

Водят за нос меня.

Что это за шутки!

Аж гогочет гагарня,

аж хохочут щуки!

Ну, а Глаша на песке

карбас

высмаливала

и прорехи в паруске

на свету высматривала.

Я сказал ей:

«Над водой

рыба вспрыгивает,

и, от криков став худой,

чернеть вскрикивает.

Хочешь — тундру подарю

лишь за взгляд за ласковый?

Горностаем подобью

ватник твой залатанный.

Пойду с неводом Печорой

в потопленные луга,

семгу выловлю,

в которой

не икра,

а жемчуга.

Все сложу я,

что захочешь,

у твоих подвернутых

у резиновых сапожек,

чешуей подернутых.

В эту чертову весну,

сам себя замучив,

я попался на блесну

зубов твоих зовучих.

Но от пьюхи-недовеска,

пьяным-пьяного,

я слыхал,

что ты невеста

океанова?!»

Отвечала Глаша:

«Да. .

Я его невеста.

Видишь, как в реке вода

не находит места.

Та вода идет,

идет

к седоте глубинной,

где давно меня он ждет —

мой седой любимый.

Не подав об этом вести,

веслами посверкивая,

приплыву к нему я

вместе

с льдинками-последками.

И меня он обоймет

ночью облачною,

и в объятьях обомнет,

разом обмершую.

На груди своей держа,

36

все

забыть поможет.

В изголовье мне

моржа

мягкого

положит.

Мне на все он даст ответ,

всплесками беседуя...

Что мои семнадцать лет?

С ним я,

как безлетняя.

Все семнадцать чепушинок

с меня ссыплются,

дрожа,

как семнадцать чешуинок

из-под вострого ножа.

Океан

то обласкает,

то грома раскатывает.

Все он гулом объясняет,

все про жизнь рассказывает.

Парень,

лучше отвяжись.

Я твоей не стану.

Что ты скажешь мне про жизнь

после океана?

Потому себя блюду,

кавалер ты липовый,

что такого не найду,

как и он,

великого...»

И поднялся парусок

и забился влажно,

37

и ушла наискосок

к океану Глаша.

Я шептал —

не помню что

с опустелым взглядом.

Видно, слишком я не то

с океаном рядом.

И одно,

меня пронзив,

сверлит постоянно:

что же я скажу про жизнь

после океана?!

38

ТЯГА ВАЛЬДШНЕПОВ

Приготовь двустволку и взгляни:

вытянув тебе навстречу клюв,

вылетает вальдшнеп из луны,

крыльями ее перечеркнув.

Вот летит он, хоркая, хрипя...

Но скажи, — ты знаешь, отчего

тянет его, тянет на тебя,

а твою двустволку — на него?

Он летит, и счастлив его крик.

Ты, дрожа, к двустволке приник.

Он — твой безоружный двойник.

Ты — его бескрылый двойник.

Разве ты бескрылость возместишь

выстрелом в крылатость? Дробь хлестнет,

но ведь это сам ты летишь,

это сам себя стреляешь влет...

39

ОЛЕНИНЫ НОГИ

Бабушка Олена,

слышишь,

как повсюду

бьет весна-гулена

в черепки посуду,

как захмелела сойка

с березового сока

и над избой твоей