Катон
Шрифт:
Все это было известно стоикам. В течение многих лет они упражнялись в подобных рассуждениях, чтобы не потерять равновесие в тот час, когда земля уйдет у них из-под ног, а небо еще не откроет им свои врата.
В последний раз... Катон подумал, что через несколько часов наступит утро, на первый взгляд такое, как и другие, только его самого уже не будет, взойдет солнце, только он его не увидит. Крик петуха замутил его душу, поднял в ней осадок нереализованных жизненных сил, и в своем круговороте они одурманили его разум. Стоит ему на мгновенье перестать быть Катоном, изменить принятое решение или хотя бы отложить его, и он... увидит утро и зеленую траву...
"Один
– А я прожил отличный день. В нем были и труды на благо сограждан, и дружеская беседа, и философский диспут, и баня... Да, я должен быть чист от колебаний и сомнений".
Снова пропел петух, и на этот раз его оптимистичный клич подхватили собратья. В груди у Марка, прорвавшись сквозь броню холодных рассуждений, забил горячий источник жизни. С калейдоскопической быстротой в мозгу понеслись воспоминания детства и молодости - периода, когда он еще надеялся, что жизнь ему друг, а не враг. Жизнь, расцвеченная красками надежды - феерическое зрелище. Однако оно уже не принадлежало ему даже как воспоминание. Незримая преграда отделила его от каких-либо проявлений жизни. Минувшие события смешивались друг с другом, преодолевая годы и десятилетия, скрещивались с настоящим, создавая удивительные миры, потом распадались на части и слагали новые узоры. Но Марк наблюдал эти импровизации на теми собственной судьбы словно через стекло. У него уже не было ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Видя себя маленьким мальчиком, столкнувшимся на бегу со смешливой, сияющей, как маленькое солнышко, девочкой; подростком, сжимающим кулаки при встрече с всесильным диктатором, обрекшим на дрожь полмира; молодым сенатором, извергающим гневную речь против Катилины; сорокасемилетним старцем, со сверхусилием штурмующим пустыню, - видя себя там, по ту сторону пре-грады, он испытывал жалость и боль за того человека, который когда-то был им самим, он чувствовал себя виноватым за то, что ничем не может помочь ему.
Теперь знание, даруемое предсмертным часом, вознесло его на вершину, и он смотрел на свою жизнь, словно с горы, единым взором охватывая все ее поля, леса, овраги, реки, холмы и дороги, но все это было недосягаемо далеко и с каждым мгновеньем становилось все дальше, потому что невидимые силы уносили его в небеса. В головокружительном полете земная панорама вертелась перед ним быстрее и быстрее, постепенно сливаясь в одно пятно, все жизненные пути сходились в точку. Пространства более не оставалось, время кончилось.
"Это душа мечется от страха, - отметил Катон, с беспристрастностью ис-следователя наблюдая собственные переживания.
– Моей душе нечего бояться небесного суда. Я сделал все, что мог, и, если результат столь плачевен, в том нет моей вины: насильно человечество не спасешь. Значит, она боится самой смерти. Судя по всему, там ничего нет. А потому надо сохранить свою жизнь здесь. Надо завершить жизнь так, чтобы она навечно осталась в этом мире, среди живых людей".
Итог подведен, все, что требовало внимания, им обдумано и дальнейшее движение мысли могло привести лишь к новым душевным метаниям, поэтому Катон усилием воли подавил размышления и воспоминания и погрузился в дрему.
Пришел Бут и доложил, что все, кто желал, благополучно отплыли из Утики. Никто не возвращался, и, несмотря на ветер, условия для морского путешествия приемлемые. Марк поблагодарил его и велел уходить, сделав вид, будто укладывается спать. Однако, едва тот вышел, Катон встал и взял меч. "Ну, теперь все в порядке", - сказал он и вонзил
Прошло несколько мгновений, и человеческой воли уже недоставало для обуздания физических мук, а смерть медлила с тем, чтобы набросить на эти страдания спасительное покрывало бесчувствия.
"О, судьба-злодейка!
– вскрикнул Катон.
– Всю жизнь ты пытала мой нрав, препятствуя любым моим начинаниям, вредила во всем, используя свою трансцендентную силу. А теперь перечишь мне и в этом, последнем деле! Но, если ты и в этот час не хочешь оставить меня в покое, значит, понимаешь, что так и не сумела одолеть Катона! Ты не позволила мне победить, но и сама не победила, а потому наш спор продолжит вечность!"
Ведя этот диалог с самым ненавистным и упорным своим врагом, Катон продержался еще какое-то время, потом терпение кончилось, и он стал метаться на ложе и корчиться от боли. В муках он свалился на пол и покатился по комнате. Шум услышали в доме, прибежал сын, а с ним и все, кто окружал Катона в последний день его жизни. Причитая, ахая и обливаясь слезами, они уложили Катона на кровать, врач вправил ему внутренности и зашил рану.
Марк жестом показал, что все в порядке и сделал знак всем удалиться. С некоторой заминкой его приказ был исполнен. Однако, уходя, сын унес окровавленный меч, а слуги забрали прочие острые предметы, хоть сколько-то годные для того, чтобы причинить вред телу.
Боль не утихала ни на мгновенье и могло бы показаться, что она даже усиливается, если бы это было возможно. Он никогда не думал, что у него такое большое, просто необъятное тело, способное вместить целую бездну боли.
"Ну что ж, отлично, - сказал Марк, - судьба предоставила мне шанс еще раз побыть Катоном. Неужели она думает, будто эти физические страдания мучительнее, чем созерцание поля боя под Диррахием, чем "Фарсал", чем расставанье с Римом?"
"Впрочем, я сам виноват, - перебил он свои размышления, - удар оказался неверен из-за того, что я разбил руку. Вот какова цена вспышки гнева, несдержанности. Раз в жизни я потерял самоконтроль, обидел человека, пусть даже раба, и вот расплата. Поделом мне..."
"Только бы не потерять сознание, - вдруг забеспокоился Марк, - надо торопиться и что-то предпринимать".
Он, сколько позволяли его возможности раненого, посмотрел по сторонам и не нашел ничего подходящего для исполнения своей цели.
"Ну что ж, пусть будет так, - сказал он и, собрав силы для последнего вздоха, тоном судьи, объявляющего приговор, произнес: - Трепещите тираны всех будущих веков при имени моем! Знайте, что какое бы множество людей вы ни обратили в рабство, Катоны вам неподвластны!"
Он вонзил пальцы в рану, разодрал живот и в том же порыве рванул скользкие внутренности наружу, чтобы никакой врач не смог вернуть их на место.
Силы покинули его, сознание стало затухать на фоне все разрастающегося огненного пятна боли.
"Теперь можно, - прошептал он, - дело сделано".
31 марта 2002 г.
П О М П Е Й Ц Е З А Р Ь Ц Е З А Р Ь Ц Е З А Р Ь Ц И Ц Е Р О Н