Каторга. Преступники
Шрифт:
Он сидел передо мной бледный как полотно, со странными глазами, глядя куда-то в угол; щеки его вздрагивали и подергивались.
Мы беседовали поздним вечером вдвоем в тюремной канцелярии. Вслед за Полуляховым и я с дрожью посмотрел в темный угол.
– Страшно было! – сказал наконец Полуляхов после долгого молчания, проводя рукой по волосам. – Мне этот мальчик и теперь снится… Никто не снится, а мальчик снится…
– Зачем же было мальчика убивать?
– Из жалости.
И лицо Полуляхова сделалось опять кротким и добрым.
– Я и об нем думал, когда по комнате ходил.
Этот убийца, с залитым кровью лицом, обнимающий сообщницу в квартире, заваленной трупами, – это казалось бы чудовищным вымыслом, если бы не было чудовищной правдой.
– И любил я ее тогда, и жалко мне ее было, жалко…
– Ну а теперь где Пирожкова? – спросил я Полуляхова.
– А черт ее знает где! Где-то здесь же, на Сахалине!
– Она тебя не интересует?
– Ни капли.
А Пирожкова из любви к Полуляхову не захотела пойти ни к кому в сожительницы и была отправлена в дальние поселья, на голод, на нищету…
В ту же ночь Полуляхов, Пирожкова и Казеев исчезли из Луганска. Они жили по подложным паспортам. И полиции никогда бы не удалось открыть убийц, если бы в дело не вмешался пасынок Арцимовича.
Молодой человек, задавшись целью отыскать убийц матери и отчима, объехал несколько южных городов, искал везде. Переодетый, он посещал притоны, сходился с темным людом.
И вот в одном из ростовских притонов он услышал о каком-то громиле, который кутил, продавал ценные вещи, поминал что-то, пьяный, про Луганск.
По указаниям молодого человека, этого громилу арестовали.
Это был Казеев.
Казеев был потрясен, разбит страшным убийством. Он мечтал о перемене жизни. Ему хотелось бросить свое дело и поступить в сыщики.
Эта мечта бросить свое дело и сделаться сыщиком – довольно обычная у профессиональных преступников.
Их часто ловят на эту удочку.
– Ты малый способный, дельный, знаешь весь этот народ, – мы тебя в агентах оставим.
– Ровно рыба – дураки! – с презрительной улыбкой говорит Полуляхов. – Одну рыбу на крючок поймали, а другая на тот же крючок лезет.
– Как же они верят?
– Что же людям остается, как не верить? Человек заблудился в лесу, видит – выхода нет. Тут человек каждому встречному доверяется. Может, тот его в чащу завести хочет и убить, а он идет за ним. Потому все одно выхода
Заблудившись в преступлениях, Казеев поверил, что его помилуют и оставят в сыщиках, и выдал Полуляхова и Пирожкову, указал, как их найти, будучи совершенно уверен, что их «за убийство судьи беспременно повесят».
«Товарищ» среди преступников на воле и в каторге – это, как они говорят, «великое слово». Выдать или убить товарища – это величайшее преступление, которое только может быть. За это смерть.
И вот Полуляхова и Казеева посадили в одну камеру и заперли.
– Ну, что ж, Ваня, теперь мы с тобой делать будем? – спросил его Полуляхов.
Казеев молчал.
– Только колотило его всего. Сидим – молчим. Я на него во все глаза смотрю – он в угол глядит. Принесли обед – не притронулся. Ужин в шесть подали – не притронулся. Ночь пришла. Я лег, лежу не сплю. А он сидит. Измученный, только-только не падает, а спать лечь боится. Уснет – и убью. Жалко мне на него смотреть стало, жалость взяла. Закрыл я глаза, притворился, что заснул, захрапел. Я никогда во сне не храплю и не люблю, когда другие храпят, – противен мне тогда человек. А тут будто захрапел, чтоб он успокоился. Слышу – ложится и, словно топор в воду, заснул. Проснулся я утром раньше его, посмотрел – ровно младенец спит. Толкнул я его: «Вставай, Ваня». Вскочил, смотрит на меня, глаза вытаращил, удивленно так. Кругом оглядывается. Я даже засмеялся. «Жив! жив! – говорю. – Вот что, Ваня. Глупость сделали, не будем говорить: теперь нам надо не о прошлом, а о будущем думать. Что бы ни было, чтоб все вместе. Были товарищами, и будем товарищами. Понял?» Заплакал он даже.
– Так я и в каторгу попал. Убил бы их тогда в доме господ Арцимовичей, и ничего бы и не было! – вздохнул Полуляхов. – Да жалость меня тогда взяла. За это и в каторге.
Суд над убийцами Арцимовичей производил ужасное впечатление. Полуляхов держал себя с беспримерным цинизмом; рассказывая об убийстве, он прямо издевался над своими жертвами, хвастался своим спокойствием и хладнокровием.
– Зло меня брало. Повесите? Так нате ж вам!
Полуляхов все время ждал смертного приговора.
– Как встали все, начали читать приговор, у меня голова ходуном пошла. Головой даже так дернул, будто веревка у меня перед лицом болтается. Однако думаю: «Подержись теперь, брат Полуляхов. Уходить с этого света, так уходить!» И сам улыбнуться стараюсь.
Когда прочли «в каторжные работы», Полуляхов «даже ушам своим не поверил».
– Гляжу кругом, ничего не понимаю. Ослышался? Сплю?
Из суда вышел, словно с петли сорвался. От воздуха даже голова было закружилась и тошно сделалось.
Когда преступников среди толпы вели из суда, вдруг раздался выстрел. Пасынок Арцимовича выскочил из толпы и почти в упор выстрелил в Полуляхова из револьвера.
– А я-то в эту минуту в толпу кинулся!
Пуля пролетела мимо.
– Такой уж фарт (счастье)! – улыбаясь, замечает Полуляхов.
Стрелявшего схватили, а Полуляхов, как только его привели в острог, сейчас же потребовал смотрителя и заявил, чтоб пасынка Арцимовича освободили:
– Потому что я на него никакой претензии не имею.