Каторга. Преступники

Дорошевич Влас Михайлович

История их всех удивительно однообразна.

Вот Казимир Крупов, 70-летний старик. Сослан был еще в николаевские времена, за убийство, на 10 лет. Пробыл на Каре 9 лет, не выдержал, бежал. Поймали, прибавили 15 лет срока.

Видя, что «все одно погибать приходится», – через 2 года снова бежал. Поймали – каторга без срока. Еще в 1892 году работал в руднике.

– Жизнь чисто нитка! – говорит он. – Никак не свяжешь.

Ты ее как связать хочешь, а она тебе рвется, а она тебе рвется.

Все мы тут на нитке живем.

Вот

Дудкин Трофим, 67 лет от роду, 41 год в каторге. Еще из военных поселенцев Херсонской губернии. Был осужден на 15 лет каторги за грабеж и убийство. Пришел на Кару, не выдержал, бежал; поймали, прибавили еще 15 лет каторги. Еще бежал, еще 15 лет прибавили. 6 раз бегал – каторга без срока.

– Да она все одно бессрочна была. Сорок пять годов, – нешто тут срок есть?

Вот совсем развалина, Матвей Кирдейко, виленский мещанин, 83 года. На каторгу пришел еще в 1858 году. Осужден был на 12 лет за убийство и грабеж. Затем через 2–3 года бежал с Кары, получил «прибавку срока», еще бежал, еще прибавка. В конце концов без срока.

– А много ль раз бегал-то, дедушка?

– Разов пять, а может, и больше. Нешто теперь вспомнишь? Забыл я уже все. Из откеда я, и из каких. Знаю только, что бессрочный.

Вот Вральцев, 70-летний старик, из крестьян Саратовской губернии. Пришел на каторгу на 15 лет, а отбыл уже 30 и еще должен отбывать без срока. Тоже за побеги.

– Мяли больно шибко, я и бегал! – говорил он. – Теперича мять будет, в богадельню бросили. Да и мять-то больше нечего. Мят, мят, да и брошен.

И такова история всех. Осужден сравнительно на недолгий срок, но бежал, и «пошли плюсы». При входе в «номер» тюрьмы на Сахалине не редкость встретить на табличке арестантов:

– Такой-то, 6 л. + 10 + 15 + 15 + 20…

Есть каторжники, которым «сроку» более 90 лет и которые первоначально были осуждены на 6, на 8 лет, то есть за сравнительно не тягчайшие преступления. Мы тут очень точно отмериваем: 6, 7, 8 лет каторги. А там, среди невыносимых условий, люди бегут от ужаса и из краткосрочных каторжан превращаются в бессрочных. Такова история всех почти долгосрочных сахалинских каторжан.

Безногие, безрукие, калеки – это живая новейшая история каторги. История тяжелых, непосильных работ и наказаний.

Вот этот отморозил себе обе ноги в тайге, во время бегов, и ему их отняли. Этот таким же образом лишился рук.

– Как же так? Зимой в тайге?

– Ваше высокоблагородие, в тюрьмах житья не было.

Что там ни говори о страсти каторжан к побегам, но хороша должна быть жизнь, если люди бегут от нее зимою в тайгу.

Масса поморозившихся на работах, на вытаске бревен из тайги.

– Одежду нашу знаете. Какая это одежда? Нешто она греет?

Пошлют из тайги бревна таскать, и морозишься.

А потом – отнятые руки и ноги.

Много, наконец, нарочно себя изувечивших.

– Это у тебя что?

Тоже отняли, поморозил ногу?

– Нет, это я сам. Валили дерево, я ногу и подставил. Раздробило, и отняли.

Или:

– Сам себе я руку. Положил праву руку на пенек, а левой топором как дерну – и отрубил.

– Да зачем? С чего?

– От уроков да от наказаний.

Господа сахалинские служащие объясняют это ленью каторжан. Но вряд ли от одной лени люди будут отрубать себе руки и нарочно ломать ноги. Кроме каторги, нигде о такой лени никто не слыхивал.

– Дадут урок не по силам, не выполнил – драть, и в наказанье хлеба уменьшат. Назавтра еще пуще бессилеешь, опять драть да хлеба уменьшать. Приходишь совсем в слабость. Никогда урока не выполняешь. Дерут, дерут голодного-то. В отчаяние придешь, либо ногу под тележку али под дерево, либо руку прочь.

Вот где писать историю телесных наказаний на каторге.

– Меня смотритель Л. на самый Светлый праздник драл, в ночь, под утро, когда разговляться надоть было. «Вот, – говорит, – тебе и разговенье». Там «Христос воскресе» поют, а меня на «кобыле» порют.

Что ж удивительного, что люди, как все священники на Сахалине жалуются, «отстают от религии»?

– Мне тридцать пять розог цельный день давали!

– Как так?

– А так. Драли в канцелярии. Смотритель сидит и делами занимается. А я на «кобыле» лежу и палач при мне. Смотритель попишет, попишет, скажет: «Дай!» Розга. Потом опять писать примется. Обедать домой уходил, а я все лежал. Так цельный день и прошел.

Смотритель К., производивший эту экзекуцию, сам говорит, что это так:

– Это моя система. А то что: отодрался, да и к стороне. Это их не берет. Нет, а ты целый день полежи, помучайся!

Разве не истязание? В каком законе определено что-нибудь подобное?

– Меня так взодрали, два месяца потом на карачках, на коленках, на локтях, стоял, лечь не мог. Цельный месяц после порки все из себя занозы вытаскивал. Гнил.

– Я и посейчас гнию!

И действительно гниют.

Такие наказания были в Александровской тюрьме. Когда в соседней камере драли, один арестант под нары залез и там себе от страха горло перерезал. Обезумел человек. Так страшно было.

И это тоже факт.

А старики, слушая эти рассказы более молодого каторжного поколения, только усмехаются.

– Это еще что! Какая каторга! Вот на Каре в разгильдеевские времена было, вот это драли. Мясо клочьями летело.

И они показывают страшные шрамы действительно от вырванных кусков мяса.

– А это что за каторга!

И древние старики рассказывают о страшных церемониях «посвящения в каторжные», практиковавшегося встарь.

В этой ужасной, смрадной богадельне, где все дышит ужасом, спят не иначе, как с ножами под подушкой или под тряпьем, заменяющим подушку. Боятся – обокрадут.