Каторга. Преступники
Шрифт:
Ведь надо же знать человека, пришедшего в «семью». Будет ли он всегда и во всем надежным товарищем?
Я обошел все сахалинские тюрьмы и могу с полной достоверностью сказать, что прежний страшный обычай посвящения в каторжники, обычай пытать новичков, отошел в область преданий. Теперь этого нет. Тогда розга и кнут свистели повсюду, и это отражалось на нравах тюрьмы. Теперь нравы мягчают.
Молодая каторга делает только удивленные глаза, когда спрашиваешь: «А нет ли у вас таких-то и таких-то обычаев?» И только старики Дербинской каторжной богадельни, когда я им напоминал о
– Было, было все это! Верно.
И они охотно пускались в те пространные описания, в которые всегда пускается человек при воспоминаниях о пережитых бедствиях.
А молодая каторга и понять даже этих обычаев не может:
– Да кому же какая от этого польза?
Польза – вот альфа и омега всего миросозерцания теперешней каторги. И в этом нет ничего удивительного: преобладающий элемент каторги – убийцы с целью грабежа, то есть люди, совершавшие преступление ради «пользы». И нравам, обычаям и законам этих людей приходится подчиняться остальным: дисциплинарным, жертвам случая, семейных неурядиц и т. д.
Польза – это все. Каторжанин, совершивший убийство на Сахалине, рассказывал мне о своем преступлении и упомянул о том, что по его преступлению забрали было и другого, ни в чем не повинного поселенца:
– Но я его высвободил… Потому он не мог быть в моем деле полезен.
А если бы мог быть полезен, он бы запутал ни в чем не повинного человека, и вся каторга бы его поняла:
– Должен же человек думать о своей пользе. Всякий за себя.
Все теперешнее посвящение в каторжники состоит в том, что тюрьма старается извлечь из новичка пользу, то есть, пользуясь его неопытностью, обмошенничать его елико возможно.
Для этого у каторги есть несколько игр, в которые только можно играть, что с новичками: в платочек, в крестики, в кошелек, в наперсток, в тузы, в черное и красное.
В этом посвящении есть даже нечто симпатичное: тут наказывается страсть к легкой и верной наживе, желание объегорить своего же брата наверняка.
Вновь прибывшая на пароходе партия выдержала карантин, подверглась медицинскому освидетельствованию, разделена, безо всякой практической пользы и безо всякого применения этого деления, на «полносильных», «слабосильных» и «вовсе неспособных к труду» и явилась в тюрьму.
Еще раньше, пока партия сидела свои три-четыре дня в карантине, тюрьма навела о ней кой-какие справки. У одного с новой партией пришел брат, у другого – сообщник, у третьего – просто старый товарищ. Все эти лица, рискуя получить карцер и розги, побывали в карантине и кое-что разузнали. Тюремные брадобреи, рискуя спиной, сбегали в карантин, кого побрить-постричь, и поразнюхали, кому из вновь прибывших арестантов удалось протащить с собой деньги, кто разжился дорогой игрой в карты или писанием писем и прошений, у кого вообще водятся деньжонки. Тут все разузнается: сколько господа пассажиры дали на Пасху певчим-арестантам, сколько удалось выпросить у посторонних «на палача». И когда новая партия приходит в тюрьму, тюрьма уже знает об ее имущественном положении и на кого
В тюрьме и так тесно, а тут прибавилось народу еще. Приходится спать под нарами. Старосты продают новичкам лучшие места, конечно, стараясь содрать гораздо дороже того, что обыкновенно стоит «хорошее место» в тюрьме. Изголодавшиеся жиганы немножко «обрастают шерстью», продавая последнее, что у них осталось, – места на нарах, – и сами залезая под нары.
Новичок еще не может прийти в себя, собраться с мыслями; он напуган, ошарашен новой обстановкой, не знает, как ступить, как держаться; он видит только одно, что здесь, куда ни сунься, все деньги, что без денег пропадешь, что деньги нужно наживать во что бы то ни стало. В это-то время его и подлавливают.
Новичок сидит на нарах и со страхом и с любопытством смотрит на людей, среди которых ему суждено прожить долгие, ух, какие долгие годы.
По тюрьме, с видом настоящего дяди сарая, ходит какой-то разиня-арестант. Из кармана бушлата торчит кончик платка, на котором завязан узелок, а в узелке, видно, завязана монета.
Другой арестант, успевший уже давеча закинуть ласковое слово новичку, тихонько сзади подкрадывается к дяде сараю, хитро подмигнув, развязывает узелок, вынимает двугривенный и завязывает копейку. Новичок, которому подмигнул ловкач, сочувственно улыбается: здорово, мол.
– Эй, дядя! – окрикивает ловкач дядю сарая. – Что у тебя – фармазонская, что ли, копейка, что ты ее в узелок завязал?
– Кака така копейка? – простодушно спрашивает дядя сарай.
– А така, что в платке завязана. Дура, черт! Чувырло братское! Завязал копейку, да и ходит.
– Будет заливать-то! Заливала-дьявол! Не копейка, а двоегривенный!
Дядя сарай прячет высунувшийся угол платка в карман. Кругом собирается толпа.
– «Двоегривенный»! – передразнивает его ловкач. – Да ты видал ли когда двоегривенные-то какие бывают: ясные-то, не липовые? Завязал копейку, ходит-задается: «Двоегривенный»!
– Ах ты, такой-сякой! – выходит из себя дядя сарай. – Ты что ж срамишь меня перед всеми господами арестантами? Хошь парей? На десять целковых, что двоегривенный?
– На десять?!
– То-то, на десять. Прикусил язык голый!
Толпа хохочет.
– Слышь ты, нет у меня десяти целковых. Ставь красненькую, мне потом целковый дашь! – шепчет ловкач новичку.
Новичок колеблется.
– Наверняка ведь! Сам видел.
– Ставь! – подуськивают в толпе. А пока идут эти переговоры, дядю сарая якобы отвлекают разговорами, чтобы не заметил.
– Вот он за меня ставит! – объявляет ловкач, указывая на новичка. – Выкладывай красный билет!
Оба выкладывают по десяти рублей.
– Давай платок! Ты и развязывай! – передают платок новичку.
Новичок развязывает узел и бледнеет: двугривенный!
– Так-то! А говоришь, дурашка, копейка! Не лезь в чужом кармане саргу считать.
– Да это мошенство! – вопит новичок, хватаясь за деньги. Но у него вырывают десятирублевку, а если не отдает, бьют:
– Проиграл – плати. Правило. Только тут он узнает, что и прикинувшийся дядей сараем, и ловкач – все это одна шайка жиганов и игроков.