Каторга
Шрифт:
– Всех заставлю ершей с хвоста обгладывать! – обращался он к мужчинам, после чего преподносил комплименты женщинам: – Что брюхи свои оттопырили? Родите ежей против шерсти…
Скоро японский пароход доставил Оболмасова в страну вежливых людей, где не надо было таскать на себе шестой том «Великой реформы» 1861 года заодно с беллетристикой почтенного Шеллера-Михайлова. Услужающие ему японки ходили мелкими шажками, в старинном саду одуряюще ароматизировали магнолии. Оболмасов иногда вспоминал жуткие ночи в Александровске, внутренне содрогаясь при мысли,
– Война начнется еще до цветения вишен…
Барон Зальца в Корсаковске давно знал об этом!
8. Бывают же хорошие люди
Полынов вышел на берег моря – далеко за маяк «Жонкьер», чтобы подумать в одиночестве. Был час отлива, и на прибрежном песке виднелись отпечатки легкого шага оленя, оттиск тяжелой лапы медведя. Здесь, в тишине и безлюдье, стоило подумать… об Аните! У него, господина и повелителя своей судьбы, вдруг обнаружилась госпожа, способная стать его повелительницей. В чем же великая тайна этого внезапного превращения, когда в довольной усмешке девичьих губ он уже распознал победу над ним, над мужчиной? Не тогда ли стрелки его путей нечаянно передвинулись, и судьба, словно разогнавшийся локомотив, закувыркалась кверху колесами, и вот она – катастрофа, название которой Полынову не хотелось бы произносить.
– Куда же делось мое гордое одиночество? – спросил он себя и тут же проверил свою память на номере: XVC-23847/А-835.
Опечаленный, он вернулся на метеостанцию, чтобы взять технические замеры влажности в атмосфере. Сидорацкий, сидя над картами изобар, отражавших районирование одинаковых давлений, сказал, что теплая осень обманчива:
– Издалека надвигается холодный фронт. Зима на Сахалине в этом году будет очень морозной, а Охотское море подарит нам небывалые ураганы… Как у вас, коллега?
Полынов объяснил: влажность воздуха увеличивается, что, несомненно, вызовет сильные перепады в давлении.
– Но вы, кажется, хотели спросить меня о другом?
– Вы не ошиблись, коллега. Я действительно хотел бы спросить вас: зачем вы завели себе эту девчонку?
Вопрос был сделан в форме достаточно деликатной.
– Благодарю, – ответил Полынов, – что вы, в отличие от иных людей, не заподозрили меня в низменных побуждениях. Анита – это мое будущее, и потому я заранее, как ювелир, отграниваю первобытный алмаз до состояния фамильного бриллианта. Нет, – решительно досказал он, – я не обрел права относиться к ней как к женщине и еще раз благодарю вас за то, что вы поверили в мою порядочность.
– Так кого же вы из Аниты готовите?
– Сейчас она только захудалая принцесса, но со временем должна стать королевой, – невозмутимо ответил Полынов.
– У вас какие-то бредовые фантазии!
– Возможно, – согласился Полынов. – В мире уже не осталось свободных земель, как нет и вакантных престолов, чтобы посадить на него королевой дикую русскую девчонку, случайно купленную на улице
Сидорацкий за долгие годы, проведенные на каторге, наслушался столько всяких ахиней, что даже не счел нужным продлевать этот странный разговор. Полынов тем временем завел тугую пружину психрометра Асмана, собираясь выйти на улицу, чтобы взять пробы воздуха.
– В русской жизни, – сказал он, – принято вывешивать объявления о том, что посторонним вход воспрещен, которые подкрепляются созерцанием массивных запоров. Но вчера какие-то пакостники опять проникли в метеостанцию и вылакали спирт из наших приборов… Не пора ли завести сторожа?
– Давно пора! – согласился Сидорацкий. – Но с этим делом я уже бывал у Бунге, а он выставил меня за дверь, ибо у них на все деньги есть, но сторожей оплачивать нечем.
– Позвольте, оплачивать сторожа буду я сам.
– С ваших-то пятнадцати рублей жалованья?
– Но если я недавно купил граммофон, значит, деньги у меня найдутся. Заранее прошу вашего согласия, что человек, нанятый мною в сторожа, будет утвержден в должности.
– А кто он такой? – спросил Сидорацкий. – Ваш личный друг? Или интеллигент, исстрадавшийся на тюремных нарах?
– Нет, просто несчастный человек, случайно попавший на каторгу. Недавно он пострадал невинно… за других!
Не успел Ляпишев отъехать, как Тулупьев и Бунге устроили грызню из-за того, кому ездить на губернаторской тройке. Бунге справедливо указывал, что после губернатора он второе лицо на острове, но полковник уже взгромоздился в коляску:
– У вас в подчинении гражданская часть, а у меня военная, и побед ждут не от вашей каторги, а от моего гарнизона…
Неизвестно откуда возник сомнительный слух, но сахалинцы теперь всюду говорили, что война с Японией начнется именно 28 сентября. Недоверчивые сомневались.
– Да с чего вы взяли? И почему именно двадцать восьмого? День какой-то не табельный – ни то ни се.
– А вот увидите! – отвечали им. – Двадцать восьмого сентября японцы начнут высаживаться на Сахалине.
– Этого нам еще не хватало, – ворчали пожилые чиновники. – Что нам делать-то? Куда вещи вывозить? Я тут, знаете, за пять лет поднакопил всякого… жалко, если пропадет.
Тихо отлетали листки календарей: вот уже 26 сентября, кануло в Лету и 27 сентября, настал туманный день.
– Ну что? Где война? Где японцы? Кого нам бить?
– А вон… уже идут!
По улице Александровска, помахивая тросточкой, весь в черном, словно церемониймейстер на похоронах, вышагивал консул Кабаяси, а за ним – в одинаковых черных цилиндрах – торжественно маршировали пятнадцать высоких и здоровущих самураев, которые ласково улыбались. Только теперь узнали, что ночью приходил из Корсаковска японский пароход – с этими вот японцами, всю ночь они разгружали из трюмов товары.
– Да кто они такие? Чего им нужно?