Каторжанка
Шрифт:
— Где он был?
Глаза Марго зло заискрились, ответила она бессвязно, но исчерпывающе.
— На улице, за старым каретником. Теперь сама ходи за поротым мужем, клятая.
Я знала, о чем она говорит. Маленький двор — некогда конный, до сих пор у стены стоял развалившийся экипаж, похожий на инсталляцию, весь в крупицах соли, как коралл. Моего мужа отнесли в дальнее крыло — все же каторжнику нечего делать среди людей вольных, так здесь понимали. Я толкнула одну дверь, другую, третью — только мрак в окне, а за четвертой дверью, в выстуженной комнате, на кровати кто-то лежал и
Через муть стекла была ясно видна старая колымага. Может, ее и сделали колыбелью, но кто? Я зашла, притворив за собой дверь, сделала шаг и застыла, поняв, что мой муж мне уже ничего никогда не скажет.
Из спины его торчал тот самый нож, который он любезно вручил мне для самозащиты.
Я подошла, машинально отметив, что здесь так холодно потому, что створка окна прилегает неплотно… Полковник Дитрих еще не остыл, и мне лучше было поскорей сообщить о его смерти, пока в ней не обвинили меня.
Я вышла, пытаясь прийти в себя, стараясь прогнать множество лишних мыслей, но пока я дошла до стражи, я поняла — я знаю, кто виновен и в покушении на жизнь малыша, и в убийстве.
— Чего опять? — огрызнулся стражник, и я указала недрогнувшей рукой на коридор.
— Полковника Дитриха убили. Ножом.
Секунда молчания, и стражники все до единого сорвались с места. Они толпой пронеслись мимо меня, едва не затоптав, и я подумала — это не стремление расследовать и покарать, с таким же рвением мои бывшие современники бежали на место трагедии, и у них были в руках смартфоны с включенными камерами.
Если за мной придут — за мной придут. Мне тоже некуда деваться с этого острова. Не спеша, словно шла за катафалком, я добрела до своей комнаты. Теодора все еще кормила младенца, Марго исчезла, старуха обстоятельно вытирала руки, пахло сталлой, ребенок сосал грудь с такой яростью, будто матери мстил, а старуха, бросив на меня суровый взгляд, приказала:
— Посиди-ка тут, пока она опять что не выкинула, — и ушла, забрав нечистые детские тряпки. Я села, Теодора не поднимала на меня глаз. Старухи тоже ее подозревали?.. Им, старым ведьмам, было виднее, они не один раз, наверное, наблюдали, как женщина крадучись бежит к погосту-болоту. Текло время и молоко, чавкал ребенок, и когда он наелся, я взяла его, завернула в шкуру и положила на свою кровать.
— Зачем? — Теодора не ответила, я повторила вопрос, догадываясь, впрочем, что она уже ничего и не помнит. Постнатальная депрессия — все возможно, тем более здесь, на каторге, где кому угодно недолго тронуться. — Почему ты хотела его убить?
— Так, Зейдлиц… — тускло произнесла Теодора и легла на спину, не прикрыв обнаженную, истекающую молоком грудь. — Он говорил, что мы отсюда уедем. Но ничего, совсем ничего…
Она больна, ее реальность и моя различаются слишком сильно, ни одно мое слово не дойдет до поврежденного рассудка, все, что я могу ей сказать, бесполезно, все, что я могу предпринять — предотвратить. Например, забрать у нее ребенка, приносить его только кормить.
— И что я с тобой буду делать? — пробормотала я, опускаясь на кровать рядом с малышом. — Бедный, бедный, ты никому не нужен. Ты лишний. Такой же, как все мы здесь, но ты не виноват
Я успокаивала не малыша, а себя, я подлезла рукой под шкуру и коснулась теплой ладошки — ребенок не замерз, его спас мой конвертик, не зря я старалась… Теодора всхлипывала, отвернувшись к стене, и я думала, что слезы, может, помогут, но надежды на это, как и на все остальное, не было никакой.
Скрипнула дверь, вошла старуха. Парашку от прочих я отличала — тяжелые шаркающие шаги.
— Ступай к коменданту, — велела она, и я осознала — вот и все. Моя очередь ложиться под розги, на этот раз без всякой пощады. Обратно я уже не вернусь.
— Позаботься о нем, — попросила я. — Не оставляйте малыша наедине с его матерью, никогда. Обещаешь?
— Да что я, дурная совсем? — оскорбилась Парашка. — Вона, какой конвертик-то у него, хе-хе… Иди, иди!
Что значили ее слова? Значения не имело. Я шла по коридору каторжной крепости в последний раз, вспоминая, как в известной книге по зеленому полу уходили к месту казни приговоренные, и каждый шаг их был длиною в целую жизнь.
Глава двадцатая
Я постояла перед дверью в кабинет — не тот, в котором я устроила катастрофу, в другой, куда никто, кроме нескольких стражников, доступа не имел. Мне мерещилось, что где-то ровно стучат часы, и каждая секунда казалась вечностью. По щекам покатились слезы — не хочется умирать, но мне припомнят и пожары, и угрозы, и ратаксов, и роды, и едва не погибшего ребенка лишь потому, что одного обвинения в убийстве может быть недостаточно. Что для меня, в конце концов, это изменит?
Я толкнула дверь и вошла без спроса. Комендант сидел за столом, перед ним лежали бумаги и мой детский конвертик, в подсвечнике на краю стола ровно горели три свечи. При виде меня комендант поднялся и переставил подсвечник подальше от себя и своих бумаг, на узкий подоконник, где полыхнуть нечему. Никаких часов в кабинете не было, но психика — штука гибкая, она выбирает, какую иллюзию реальности ей создать: теперь я словно слышала далекий, протяжный, призывный стон.
— Я его не убивала, — тихо произнесла я. Может, комендант мне поверит. Доказательств нет, но кому они здесь важны, кто смотрел на доказательства в это время, обвинения и казни следовали как придется — это не признак слабости, а признак несовершенства. Системы, мира, науки, а тремя веками ранее меня бы отправили на костер.
Комендант хмыкнул, повернулся ко мне, скрестил на груди руки. Он, вероятно, был на острове единственным человеком, кто меня не боялся. Он кивнул, и уголок его губ нервно дернулся.
— Вы здесь не за этим, — он указал на детский конверт. — Я предлагаю вам сделку, ваше сиятельство.
Голос его при упоминании моего забытого титула прозвучал не издевательски, будто он на равных со мной разговаривал.
Он не предложил мне сесть, хотя было куда, но сел сам, провел рукой по конверту. Я стояла и спокойно ждала, чем бы наш разговор ни закончился, это жизнь, которая мне отмерена. И сделка, о которой комендант завел речь, не факт, что будет кристально честной.