Катынь. Post mortem
Шрифт:
Он внимательно вглядывался в Анну, словно сравнивал ее теперешнюю с той, которая была ему знакома годы назад.
Откуда же мог знать ее этот человек с рядами орденских планок над левым карманом мундира? За что получил он свои награды? Наверное, за Ленино, Нысу-Лужицкую, за Берлин. Лицо его было похоже на смятую, прочитанную газету. Жесткий взгляд его светлых глаз с особым прищуром напоминал взгляд снайпера, который держит палец на спусковом крючке винтовки, ожидая появления цели. Он производил впечатление человека, который уже давно забыл, что такое улыбка, но зато постоянно помнил, что обязан выполнять свой долг до конца и что именно теперь пришла пора
– Господин майор мне много о вас рассказывал, – начал Ярослав, заметив взгляд Анны, устремленный на орденские планки на его груди. – Он показывал мне фотографии, вашу и вашей дочери. Он жил мыслями о вас.
– Я получила лишь одно письмо от него. А мои три письма, которые я отправила по адресу: Смоленская область, ящик 12, вернулись с припиской: Адресата нет.
Анна рассчитывала, что теперь он ей объяснит, что случилось с ее мужем, но Ярослав в этот момент занялся прикуриванием очередной папиросы. Затем он наклонился над мраморным столиком, огляделся вокруг и начал говорить вполголоса, как во время исповеди. Фразы были короткими, так говорит человек, привыкший отдавать приказы.
– Я имел честь быть его учеником. Господин майор учил меня французскому. Он относился ко мне не как к младшему товарищу, а как к человеку, которому доверяешь. На всякий случай он сообщил мне ваш адрес в Пшемысле. И своей матери в Кракове. Я побывал на улице Брацкой. – Ярослав раздавил в пепельнице недокуренную папиросу, словно хотел этим жестом подавить некое волнение. – Она приняла меня за сына.
– Она по-прежнему верит.
– Тогда я вас дома не застал. Ждать я не мог. У меня был приказ ехать в Берлин.
– А мы тогда гадали, кто это был.
– Я к вам явился тут же по приезде. Я должен передать вам кое-что от мужа.
Анна не спросила, что именно. Она чувствовала, что пока не должна ни о чем спрашивать, что все, о чем она должна узнать, будет ей сказано. С большим трудом ему удалось начать свой рассказ, и это свидетельствовало о том, что на душе его лежит тяжелый груз. То, что он говорил, звучало не как сообщение, а скорее как исповедь. Ей надо было представить себе тот день, когда тысячи людей в зеленых офицерских шинелях входили в ворота лагеря, а потом увидеть заросшие лица тех шестисот пленных, которых поместили в монастыре, лишив всего, что было для них свято. Она хотела знать, о чем думали они тогда, на что рассчитывали, чего боялись. Ей не пришлось об этом спрашивать, ибо Ярослав, словно читая ее мысли, отвечал на еще не заданные ею вопросы.
– Там оказался цвет интеллигенции: профессора, врачи, инженеры, ученые. Все они были наивны как дети. Они верили, что мир станет бороться за нас. Что союзники выиграют. Что нас отдадут немцам. А потом и вовсе настроение упало. Ходили самые разные слухи. Говорили, что, когда станет не хватать провианта, нас отправят на работу в колхозы. Те, кто знал о большевиках хотя бы по войне двадцатого года, говорили, что всех нас ждет Сибирь и ГУЛАГ. Но в письмах об этом писать было нельзя. Нам полагался лишь один талон в месяц на письмо семье. Даже возможности помыться мы не имели. Санитарные условия, в которых нас содержали, были хуже, чем для скота. А лазарет – просто последняя остановка перед концом. Тогда мы попробовали сослаться на Женевскую конвенцию, на Красный Крест. И знаете, что мы услышали от начальника в ответ? Никакие
Она представила себе этого начальника в фуражке с синим околышем, увидела эти ряды пленных на зимних поверках, эти вызовы на допросы к комбригу Зарубину. Смогла бы она узнать среди шестисот бородатых мужчин своего Анджея? Как переносил он эти дни и ночи? Слушая короткие фразы Ярослава, она видела перед своими глазами стены монастыря, испещренные сделанными карандашом или куском обуглившегося дерева именами и фамилиями офицеров, превращенных в огромную толпу, заполнившую какой-то гигантский зал ожидания.
– Это странно, но в каждом человеке живет потребность оставить по себе хоть какой-то след. Труднее всего человеку дается осознание того, что от него ничего больше не зависит. Мы были офицерами, а нас превратили в стадо, поголовье которого ежедневно пересчитывали наши надсмотрщики…
И тогда Анна услышала про записную книжку Анджея, в которой он вел ежедневные записи.
– Господин майор вел записи ежедневно. Обо всех важнейших событиях. Он записывал все: когда нам делали какие-то уколы от тифа, когда перед сочельником куда-то увезли наших капелланов, когда его вызывали на допрос. Он все доверял своей записной книжке. Я и сейчас вижу, как, скорчившись на своих нарах, он затачивает о стену остатки карандаша…
Теперь и она увидела его. В полумраке церкви, на нарах. Завернувшаяся в одеяло бородатая фигура. Этот еженедельник на 1939 год она купила ему в Кракове, когда они гостили у его родителей на Рождество. И вот теперь она слышит, что именно в нем он записывал те слова, которые хотел бы передать ей в письмах…
– Он показывал мне фотографии, вашу и вашей дочери. Беспокоился, как там справляется без него его семья. Говорил, что Нике предстоит операция по удалению гланд. Что у жены слабое здоровье…
Так что в каком-то смысле она была там вместе с Анджеем. Она и Вероника. Он думал о них. Но как получилось, что он, столь не любивший всякого рода откровения, рассказывал так много чужому человеку?
Ярослав словно почувствовал, что настал тот момент, когда следует рассказать об обстоятельствах, которые так их сблизили. Это были нары и общая лестница.
– Вдоль стен стояли нары. Шесть ярусов нар. Господин майор был на нижнем ярусе, а я как младший офицер был на самом верху. Потому что там, на верхнем ярусе, были клопы. Они были как саранча! Клопы там у них крупнее наших пчел. Очень трудно было заснуть, да еще возле наших нар по ночам выстраивалась целая очередь просителей…
– Каких просителей?
– Дело в том, что у господина майора ведь был полушубок на меху. И тот, кому надо было выйти в сортир, надевал этот его полушубок. Морозы там стояли такие, что глаза застывали.
Полушубок! При этих словах Ярослава перед глазами Анны ясно возникла та сцена, когда Анджей снаряжался, отправляясь на войну, и Буся велела ординарцу упаковать этот полушубок в его багаж. Теперь перед ее мысленным взором предстали, смешавшись, две картины: та, где ординарец Макар берет полушубок, приговаривая, что на войне пригодится все, и та, где зимней ночью в монастыре спускается по лесенке скорчившаяся фигура и, как тень в ночной темноте, разгоняемой лишь светом прожектора с вышки охраны, пробирается к нарам, на которых спит укрытый полушубком Анджей, будит его, трогая за плечо, и шепотом просит одолжить полушубок…