Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях
Шрифт:
— Где-то в архиве должна быть информация по Катынскому делу. Быстро разыщи ее и заходи ко мне.
Я попросил срочно найти такой документ в архиве. Документ действительно разыскали довольно скоро. Часа через два мне принесли два закрытых пакета с грифом „совершенно секретно“ и припиской, что вскрыть их можно только с разрешения заведующего отделом. Разумеется, и генсека или доверенного его лица.
— Нашел? — спросил Михаил Сергеевич, когда я появился в его кабинете.
— Не знаю, то ли это, — ответил я, подавая ему конверты. Он вскрыл их, быстро пробежал несколько страничек текста, сам запечатал пакеты, проклеив липкой лентой. Возвращая документы, сказал:
— В одном речь идет об истинных фактах расстрела поляков в Катыни, а во втором — о выводах комиссии, работавшей после освобождения Смоленской области в годы войны. Храните получше и без меня никого не знакомьте. Слишком все это горячо»{12}.
Судя
Побывав руководителем аппарата Президента СССР, Болдин писал в воспоминаниях: «Знаю, что позже о необходимости предать гласности все материалы катынской трагедии в ЦК КПСС лично к М.С. Горбачеву не раз обращалась польская сторона. В. Ярузельский, специально созданная совместная советско-польская комиссия. Предлагали это сделать и В.А. Крючков (который, видимо, хотел получить политическое решение от генсека, прежде чем способствовать обнаружению каких-либо материалов по Катынскому делу и его раскрытию. — Авт.), В.М. Фалин, но генсек-президент не реагировал на просьбы, записки на его имя остались без ответа, а общему отделу он запретил что-либо выдавать из документов по этому вопросу. Более того, говорил сам и поручил сообщить польской стороне, что достоверных фактов о расстреле, кроме тех, что были обнародованы еще во время войны, не найдено. Теперь М.С. Горбачев был серьезно повязан этой ложью». В.И. Болдин недоумевал, «почему генсек-президент, продолживший вслед за Н.С. Хрущевым разоблачение необоснованных репрессий сталинского периода, вдруг останавливался и начинал юлить и лгать. Ну что может быть страшнее для КПСС признания того, что с благословения некоторых ее лидеров гибли тысячи соотечественников, коммунистов и беспартийных, граждан многих зарубежных стран, о чем мир уже знал. Зачем же теперь архитектору перестройки и обновления вдруг понадобилось утаивать это преступное убийство? Думаю об этом и не нахожу ответа»{14}. А ответ, видимо, следует искать как в тогдашней ситуации в СССР, так и в характере принятого тайного решения, в его идейно-политическом и моральном наполнении, а также в юридической квалификации действия его авторов, особенно с точки зрения международного права.
Декларируя готовность ввести на обломках тоталитарной системы гласность и раскрыть «белые пятна», Горбачев вряд ли ожидал увидеть то, что открылось его взору в «особом пакете», а затем в материалах комиссии Бурденко: столь масштабное и мерзкое преступление, ответственность за которое несут не отдельные личности из органов насилия, а руководство партии и государства. Вдобавок, партии и государства, долгое время претендовавших на роль светоча прогресса для человечества, а теперь претендующих на звание авангарда перестройки и обновления.
Решение Политбюро по «вопросу НКВД» от 5 марта 1940 г., всевластное постановление Сталина и советской партийно-государственной верхушки о не сообразующемся ни с каким правом, полностью беззаконном массовом расстреле содержавшихся в лагерях для военнопленных и в тюрьмах польских граждан и положенное в его основу представление (записка) наркома внутренних дел Лаврентия Берии, которое в его постановляющей части было полностью, один к одному, как бы автоматически воспроизведено в решении Политбюро, — эти документы с устрашающей доподлинностью отражали истинную суть достигшего апогея сталинского «правопорядка» и практику сталинщины, а также функционирование главных механизмов автократического режима «отца народов».
Отчеркнутая после приговора «за» подпись Сталина, выносящая вне какой-либо юридической основы страшный вердикт, как бы подводила итог эволюции права в Стране Советов — со времени Гражданской войны, через переход к тоталитарной системе на рубеже 20-х и 30-х годов, до победы Сталина и его группы во внутрипартийной борьбе и выбора курса «большого скачка», в ходе становления механизмов правовой системы партии-государства. Так называемая революционная законность изначально перечеркнула основополагающие правовые нормы. Уже Конституция 1918 г. лишала отдельные лица и социальные группы прав, которые, говоря словами основного закона, «используются ими в ущерб интересам социалистической революции»{15}.
Обещанная демократизация политической системы — расширение представительства различных политических сил, повышение уровня политической активности населения и обогащение политической жизни — заменялась все большим усилением ее автократического и репрессивного характера. В ореоле парадной демократии, декларируемого всевластия Советов народных депутатов (слово «Советы» обязательно писалось с заглавной буквы) утверждалась тоталитарная система с подчинением государства организационному ядру партии — партийной бюрократии, элитарной, по Джорджу Оруэллу, «внутренней партии», основной ячейки тоталитарной власти. Эта «внутренняя партия», «партия власти», коренным образом отличалась от «внешней партии», призванной осуществлять массовую поддержку режима, состоящей из рядовых членов, «сереньких».
Во «внутренней партии» в ходе борьбы между ее лидерами отстроилась жесткая иерархия и власть сосредоточилась в руках ставшего практически всевластным вождя — И.В. Сталина. Именно он персонифицировал собой высший уровень принятия политических и правовых решений, что и было зафиксировано, в частности, визой на решении 5 марта 1940 г.
Что означали расположенные на нем вслед за автографом «великого вождя» подписи К. Ворошилова, В. Молотова и А. Микояна, а также помета на полях «т. Калинин — за, Каганович — за»? Это была введенная Сталиным форма одобрения и возложения ответственности за принятое без какого-либо публичного обсуждения и голосования решение. Особую смысловую нагрузку нес и подбор визировавших документы лиц. Узкий состав сталинского окружения получал документы для «голосовки» (визирования), некоторые опрашивались по телефону (отсюда помета секретаря на полях — «за»). При такой практике принятия остававшихся тайной даже для других членов сталинской верхушки решений непосредственную опору вождя составляли и обеспечивали осуществление его политики, в том числе «грязных дел», именно эти «верные сталинцы». Они постепенно подбирались по принципам формирования клана, автократической клики — личной преданности и угодливости, безоговорочного подчинения и постоянного страха внезапного ошельмования и физической расправы, опасения за судьбы родственников, содержавшихся Сталиным в тюрьме или лагере как заложники. Таковы были сломленные и достаточно запутавшиеся, чтобы стать послушными исполнителями его воли «всесоюзный староста», Председатель Президиума Верховного Совета СССР М.И. Калинин, нарком обороны К.Е. Ворошилов и в то время премьер, нарком иностранных дел В.М. Молотов. В вершении тайных дел вождя поддерживали его наиболее верные и обласканные (одновременно с репрессированием их родных) любимчики — В.М. Молотов и Л.М. Каганович. Сталин удерживал всех их в плену неведения, догматических идеологических заблуждений и жестких директив. Активно поддерживавшая его часть руководящего ядра партии и государства не видела возможностей для проведения иной политики. Именно так объяснял свою позицию один из подписавших решение от 5 марта 1940 г. заместитель Председателя Совнаркома А.И. Микоян{16}.
В заложенной в решение аргументации просматривались типичные для того круга руководителей идеологические установки. Помещенные в лагеря и тюрьмы люди квалифицировались как классово чуждые, «закоренелые, неисправимые враги советской власти». «Внутренняя партия» хорошо усвоила, что «кто не с нами, тот против нас», и охотно пользовалась крылатым выражением Максима Горького: «Если враг не сдается, его уничтожают».
Советское общество развивалось трудно, жило напряженно. Виновников этого партийно-государственная верхушка искала во всех непролетарских слоях и политических силах. Впрочем, в политическом представительстве трудящихся тоже.
Борьба классов между собой отождествлялась с насилием одного класса над всеми другими классами и социальными группами общества. Сталинщина развивалась по так понимаемой логике классовой борьбы как единственной формы общественной жизни. Обязывала теориеподобная концепция постоянного «обострения классовой борьбы». Была объявлена классовая война всем. В отношении целого ряда различных слоев и групп населения была отработана система идейно-политических ярлыков, предполагающих их отнесение к категории врагов советской «рабоче-крестьянской» власти. Правда, в этом клише в число опор власти зачислялась только беднота. Эти ярлыки функционировали в течение десятилетий и предусматривали политическое и уголовное репрессирование социальных чужаков, уничтожение их в качестве «врагов народа». Этот стереотип времен Великой Французской революции начал распространяться в России после Февральской революции, но абсолютную конфронтационную наполненность обрел и период разгула кровавых репрессий в 30-е годы.