Кавалер дю Ландро
Шрифт:
— Честь — наш образ жизни.
— Так было, мой сын, но ныне никому не нужны ни честь, ни мы сами… Извини, кажется, я брежу. Дорога была трудна, и я устал. Полиция, таможни. Когда я думаю, что вернулся из России, чтобы увидеть Нуайе в руках этого Ажерона… Мне надо много еще сказать тебе… Я должен сказать… Когда ты сможешь, а ты сможешь, я верю в это, трудные времена пройдут когда-нибудь, выкупи имение! Это родовое гнездо Ландро!..
Это были его последние слова. Он склонил голову; из его груди вырвался вздох; руки упали с подлокотников кресла. Господин дю Ландро испустил дух. Форестьер прибыл слишком поздно. Но он помог в приготовлениях
Ландро
Шевалье, казалось, не сильно переживал из-за смерти отца. Во время похорон он не пролил ни единой слезинки. Эта сдержанность комментировалась по-разному. Одних она удивляла в таком юном человеке. Другие одобряли его поведение, видя в нем признаки великолепного самообладания. «Кроме того, — говорили они, — он так мало знал покойного. Тот был ему почти как чужой». Мадам Сурди ставила ему это в заслугу. Форестьер не пришел к какому-то определенному мнению:
— Отец есть отец, — говорил он. — Кровь говорит сама за себя, несмотря ни на что.
— А кто говорит, — возражала мадам Сурди, — что она молчит? Может, она кричит с силой, о которой мы и не догадываемся.
— Я хотел бы на это надеяться.
— Это в наших правилах не показывать на людях свои чувства. Без этого мы не были бы теми, кто мы есть.
— Дорогой друг, уважение, которое я к вам испытываю, разве оно препятствует выражению чувств?
— И все же, чем дальше, тем больше я горжусь Юбером. Его самообладанием при любых обстоятельствах. Я не слышала от него ни одной жалобы, шла ли речь о физической или моральной боли… Вы не согласны, господин Форестьер? Когда-нибудь он рыдал, как корова, воздевал руки к небесам, как в театре, сотрясал воздух патетическими декларациями?
— Не всегда можно управлять собой.
— Я знаю, буржуа любят эти демонстрации. Они путают внешнее проявление с истинными чувствами. Его молчание — проявление глубокого страдания.
— Вы всегда его защищаете.
— Посмотрите на наших крестьян. Они во многом близки к нам, особенно после девяносто третьего. Тот же сдержанный траур, та же благородная покорность.
Форестьер не осмелился сказать, что этой покорности что-то не видно в Юбере.
— Я преклоняюсь перед вами, мой дорогой друг. У вас есть объяснение всему. Но я вам признаюсь, что меня удивила эта его идея похоронить отца в фамильном склепе в Нуайе. Он меня попросил это уладить. Я поспешил выполнить его поручение и только потом спросил себя: «К чему это? Что значит этот жест?»
— Нет ничего естественнее. Это почти его право. Еще с древних времен пошло: если наши предки умирали вдали от дома, их тела привозили
— Я понимаю, но вы считаете, что Юбер вспомнил об этом старинном обычае?
— Во всяком случае, не отец подал ему такую идею. Бедняга погас, как огонь в лампе без масла, в одно мгновение… Господин Форестьер, я не люблю, когда вы недоговариваете. Скажите сразу, что у вас на уме.
— Это не очень удобно, даже трудно выразить. Но мне тревожно. Я даже опасаюсь. Юбер не очень любит делиться своими мыслями. Но я чувствую, тут что-то неладно.
— Говорите же, говорите все, что вы знаете!
— Недавно он спросил меня о доходах от своего состояния. О том, куда я вложил его деньги. До сих пор он не просил у меня ни монетки, даже не интересовался деньгами. Я думаю, что это не случайно. И не из уважения к древним обычаям он посылал меня к Ажерону. Мне кажется, в его голове зреет какая-то идея.
— Я вас не понимаю, совсем не понимаю, мой друг! То, что вы говорите, — какая-то загадка для меня.
— Если он так настаивал на погребении отца в семейной часовне в Нуайе, то потому, по моему разумению, что уже принял решение.
— Какое же?
— Выкупить Нуайе, как только сможет, и вернуться к себе.
— Но каким образом?
— Именно это меня и беспокоит. Даже десять лет строжайшей экономии не приблизят его к цели, если только…
Мадам Сурди насторожилась:
— Если только он выгодно не женится? Столько людей разбогатели во время войны!
— Это не в характере шевалье.
— Элизабет не даст ему много. Я не могу лишиться всего, хотя наша жизнь в Сурди достаточно скромна… Нельзя допустить, чтобы Юбер продал земли. Имение, конечно, живописно и дом прекрасен, но в нем еще надо и жить.
— Вы одобрили бы этот брак?
— По крайней мере, в принципе. Честно признаться, я думала об этом потому, что привыкла видеть их вместе! Но не знаю, что они сами думают. Элизабет не делала никаких намеков. Юбер — вообще могила. Сейчас рано об этом говорить. Дети столько пережили, что их сознание не соответствует их возрасту. Они только на пороге юности. Я их вижу такими счастливыми, что даже не думала о возможных, более интимных радостях.
— Вы совершенно правы. Не надо спешить. Шевалье не из той породы людей, что срывают плоды, не дав им созреть. Элизабет — это воплощение добродетели, ангел разумности, как говорит аббат Гудон.
— А что говорит аббат Гишто?
— Ничего особенного, мадам. Аббат часто грешит чрезмерной раскованностью, я не очень прислушиваюсь к его предсказаниям, но он из наших, и уже за одно это я его уважаю. Но вернемся к нашему делу. Я думаю, пока не о чем волноваться: Юбер еще мал, он не может ничего ни продать, ни пустить в дело без моего ведома. Поэтому не беспокойтесь. Кроме того, я познакомил его со статьями гражданского кодекса, касающимися его. Я ему все объяснил и растолковал.
— И он дослушал вас до конца?
— Не очень внимательно, но я вбил напоследок свой гвоздь… Мадам, раз уж разговор зашел об этом, раскроем карты и посмотрим, что получается. Вы знаете, каково состояние шевалье. Что бы вы могли дать за вашей дочерью в виде ежегодной ренты или собственно имуществом?
— Какой странный оборот принимают дела, — запричитала мадам Сурди, — когда нотариусами становятся бывшие кавалерийские генералы.
— Генералы по случаю, мадам. Если быть искренним, я предпочел бы республиканским ядрам свои цифры и бумаги.