Кавказская рулетка
Шрифт:
Наверное, в тот момент я уже поняла, что наше с ним «вместе» будет очень недолгим, что расставание предопределено. Именно это он и пытался мне тогда объяснить. Я же в ту минуту осознала, что мне это неважно. Проведем ли мы вместе всю жизнь или только несколько дней – это ничего не меняет, это всего лишь часы и минуты, условные единицы измерения. А чувство, зародившееся во мне к этому мужчине, нельзя было измерить. Оно было изначальным, исконным, вечным.
И вот теперь мне нужно было поверить, что тот человек, который бесстрашно бросился на помощь незнакомому ему пацану, испугался,
К черту! Нужно было идти на встречу с Омаровым. И надеяться, что там мне удастся что-нибудь раскопать. Я тряхнула головой и встала с гостиничной кровати.
– О, златокудрая нимфа! – приветствовал меня Джамик Булатович, как только я вошла в ресторан и приблизилась к столику, за которым он восседал во всей своей Колобочной красе.
– Ммм… Что, простите? – опешила я.
– Я говорю, – зачастил Омаров. – Как я счастлив, что такая умная, тонкая, красивая и талантливая женщина решила разделить со мной мой скромный обед, преломить хлеб…
– Оу, спасибо, конечно… – начала я.
Но закончить свою мысль не успела, потому что в эту самую минуту Джамик Булатович подскочил из-за стола, попутно свезя рукавом солонку. Та, грохнувшись на пол, разлетелась на куски. К образовавшейся у стола кучке рассыпанной соли тут же подлетел услужливый официант с метлой и совком. А раздухарившийся министр, не обращая никакого внимания на сотворенный им беспорядок, метнулся ко мне и попытался ухватить меня за запястье.
– Вы знаете, по кавказским обычаям мне нельзя до вас дотрагиваться. Но я не могу удержаться, ничего не могу с собой поделать. О божественная! Дайте прикоснуться к вам. Кто сказал, что это великий грех? Да отрежут лгуну его гнусный язык.
– Булгаков? – машинально спросила я, инстинктивно пряча руку за спину.
– Какой Булгаков? – отмахнулся Джамик Булатович, не теряя боевого задора и продолжая пытаться дотянуться до моей бог знает чем так приковавшей его внимание длани.
Официант, застыв в полуприседе с метлой в руке, с интересом наблюдал за тем странным танцем, что исполняли перед ним мы с Колобком. Я – пятясь и пряча руку, он – наступая, выпятив грудь, как бойцовый петух, и лавируя между столиками. Наконец я уперлась спиной в мраморную колонну, поняла, что деваться мне больше некуда, и вынуждена была уступить. Джамик Булатович все же вцепился в мое запястье и с победительным и даже несколько хищным видом смачно облобызал мою руку. А затем, удовлетворившись тем, что все необходимые приветственные действия были произведены, объявил:
– Прошу к столу.
Я опустилась на стул. Джамик Булатович расположился напротив и принялся плотоядно разглядывать меня, выглядывая из-за меню в кожаном переплете. Я быстро заказала что-то и хотела уже перейти к теме нашей встрече, к тому самому, что не давало мне покоя.
– Джамик Булатович, я вот почему хотела с вами поговорить.
– Ни слова больше! – взревел вдруг мой собеседник.
Я от неожиданности вздрогнула и закашлялась. А министр, грохнув по столу пухлым кулачонком, жарко заговорил:
– Я и сам понимаю, что это была чудовищная грубость. Моя вина перед вами так велика, что по заветам предков я должен был бы смыть ее своей кровью. Однако же вы должны мне поверить. В следующем месяце, когда на главной площади Сунжегорска будет проходить день национальной культуры…
В голове у меня путалось. Я вроде бы не пила сегодня ничего, кроме воды. Однако же ощущение было, словно я пьяна вдрызг и никак не могу уловить смысл того, что происходит в ускользающей от меня реальности.
– Джамик Булатович, о чем вы говорите? – наконец, решилась уточнить я.
– Ах, не скромничайте! – рявкнул тот. – Я прекрасно понимаю, как грубо, как чудовищно и недопустимо с моей стороны было не предоставить вам слово на Дне Сунжегорской Поэзии. Вы почтили своим присутствием наш маленький праздник, можно сказать, Московским солнцем воссияли в нашем горном краю. А я проявил такое чудовищное неуважение…
– Ох, – от облегчения я едва не рассмеялась. Наконец-то мне удалось вникнуть в смысл его цветистых речей. – Да бросьте вы, Джамик Булатович, ерунда какая, честное слово. Я совершенно не рвалась на сцену. Я ведь и не поэт.
– Нет, вы поэт! – завращав глазами, убежденно грохнул Колобок. – Вы поэт – по духу! По восприятию мира. Я вижу это в вас. Чувствую… – с придыханием добавил он и снова попытался ухватить меня за руку.
Но на этот раз я, уже наученная опытом общения с велеречивым министром, ловко уклонилась от его загребущих лапок и сердечно отозвалась.
– Для меня огромным удовольствием было послушать вас. Этого мне вполне хватило.
– Ну что вы, в тот день я читал совсем не самые удачные свои стихи, – сверкнул глазом Колобок.
И только я было решила, что дежурный обмен любезностями закончен, и можно перейти к занимавшей меня проблеме, как Джамик Булатович вдруг, извернувшись, нырнул куда-то под стол. Откровенно говоря, я перепугалась, решив, что потерпев фиаско с рукой, этот знойный джигит решился попытать счастья с другой стороны и ухватить меня за колено. Ойкнув, я с шумом отодвинула стул и готова была уже вскочить, когда из-под скатерти показалось раскрасневшееся лицо министра.
– Вот! – победно заявил он мне и бухнул на стол толстую ученическую тетрадь – засаленную, раздувшуюся от вкладок, вклеек и торчащих во все стороны газетных вырезок. – Вот он, труд всей моей жизни. Роман «Под сенью кровавых плащаниц». Я сейчас вам прочту…
Скажу честно, в этот момент меня захлестнуло отчаянием. Судя по тому, как вдохновенно Колобок принялся листать труд своей жизни, он вознамерился прочесть мне не только избранные выдержки и самые сильные места, а продекламировать весь роман целиком. Я с надеждой покосилась в сторону кухни, откуда вылетали время от времени официанты с подносами. Очень хотелось увидеть валящие с той стороны клубы сизого дыма, возвещающие о том, что в ресторане случился спасительный пожар. Но увы, в зале все было спокойно. За стеклянными – во всю стену – окнами ресторана тоже мирно клонился к закату ясный Сунжегорский день. Спасения было ждать неоткуда.