Кавказская война. Том 2. Ермоловское время
Шрифт:
Ермолов вполне оценил всю пользу, какую можно было извлечь из приязненных отношений к нам туркмен.
Крепкий опорный русский пункт на восточном берегу Каспийского моря должен был иметь своим результатом и еще одно важное преимущество. Им создавалась бы Россией новая серьезная угроза Персии со стороны Мазандерана и Хорассана, которая в случае войны могла бы до значительной степени удержать ее от вторжения в Закавказские пределы. Ермолов, понимавший Персию и ее политику, как не многие, естественно не мог упустить из виду этих важных последствий, хотя и старался, по-видимому, не вызвать подозрений со стороны персидского правительства. “Место, выбранное на берегу моря для построения крепостей,– говорит он в своем предписании,– не должно быть слишком близко к персидским владениям, дабы не возбудить опасений против нас, не слишком близко к Хорассану, дабы караваны с товарами не подвергнуть нападению хищных народов”.
И в 1819 году, в то самое время как русские войска покоряли Приморский Дагестан, он уже решил отправить на восточный берег Каспия экспедицию, с тем чтобы войти
“Не смотрите, как европеец, на средства лести,– писал он, между прочим, и в предписании к Муравьеву,– между народами азиатскими употребление лести обыкновенно, и вы имеете выгоду не страшиться быть расточительным в оном”.
Поручение, данное Муравьеву, заключалось главнейшим образом в том, чтобы склонить хивинского хана направлять торговые караваны не на Мангышлак, куда они приезжали после тридцатидневного пути по безводным и песчаным степям, а по новому пути, дававшему возможность в семнадцать дней достигнуть Красноводска, лежащего при Балаханском заливе; в Красноводске же ко времени прибытия караванов должны были приходить и русские купеческие суда из Астрахани для взаимной мены товаров.
Восемнадцатого июня 1819 года Муравьев отслушал в Тифлисе в Сионском соборе напутственный молебен и отправился в дорогу, почти не надеясь на возвращение. Несчастный пример Бековича, так ужасно окончившего свое полувоенное, полудипломатическое поручение, известная жестокость тогдашнего хивинского хана Магомет-Рахима, наконец трудное степное путешествие не обещали новому посланнику ничего утешительного.
В Баку Муравьеву пришлось прожить несколько дней, пока снаряжалась команда, назначенная сопровождать Пономарева. Тут же на рейде стоял уже совершенно готовый к отплытию восемнадцатипушечный корвет “Казань”, на котором путешественникам предстояло совершить переезд через море, и при нем купеческий шкоут “Св. Поликарп”, предназначавшийся для перевозки тяжестей. В ожидании отплытия офицеры корвета устраивали морские прогулки; компания отправлялась обыкновенно к домику, стоящему на берегу и называемому морскими банями. Муравьев отмечает в своем путевом дневнике, что туда приходилось плыть мимо развалин большого караван-сарая, скрытого теперь под водою в полуверсте от берега; из-под воды показываются только одни верхушки его башен. Неизвестно, когда и вследствие какой катастрофы здание это погрузилось в море, но о нем упоминает в своем описании Каспийского моря и Соймонов, участник экспедиции Петровского времени.
Восемнадцатого июля корвет вышел, наконец, в открытое море, и после десятидневного плавания путешественники увидели туркменский берег. Двадцать девятого числа Муравьев с Пономаревым в сопровождении шести матросов отправились к берегу на двенадцативесельном баркасе, вооруженном коронадой и двумя Фальконетами. И здесь, в самом начале экспедиции, Муравьеву пришлось уже встретить суровые испытания. Так как предполагалось возвратиться в тот же вечер на корвет, то не позаботились взять с собою воды и продовольствия. А рекогносцировка берега не привела между тем ни к каким результатам; нигде не было даже признаков близкого туркменского кочевья. Муравьев отправился было в обратный путь, как вдруг поднялась сильная буря; волны, гонимые ветром, высоко вздымаясь, затопляли баркас и вынудили наконец снова высадиться и ночевать на берегу. Обстоятельство это немало встревожило маленькую партию. Бури в тех местах продолжаются иногда по неделям, а наши путники не имели с собою ни воды, ни хлеба; к тому же ежечасно можно было ждать нападения хищных туркмен, которые в те времена пользовались бурями, чтобы захватывать прибиваемые к берегам суда промышленников.
Приближалась ночь. Фальконеты были сняты на берег, и команда расположилась ночевать на бугре, приняв строгие меры военной предосторожности. В то же время, чтобы дать о себе весть на корвет, разложили огромный костер, благо отличное топливо – прибрежный камыш – был под рукой в неистощимых размерах. К утру положение команды стало еще тяжелее; буруны не уменьшались, а последние сухари были съедены, и воды не осталось ни капли. Томимые жаждой, люди глотали морскую воду, но от нее тошнило и появлялись боли в желудке. Вдруг огромная волна совершенно затопила баркас. И хотя матросы тотчас кинулись спасать его и, успев сбросить в море коронаду, вытащили судно на берег, но оно
При отсутствии карт не было никакой возможности определить хотя приблизительно даже место, где находились путешественники. К счастью, на следующее утро увидели несколько туркменских киржимов, лодок, плывших около берега. Надо было остановить хоть одну из них, чтобы добыть языка, и с этой целью с корвета был сделан холостой пушечный выстрел. Но туркмены не поняли сигнала, напротив, перепуганные выстрелом, налегли на весла. Тогда по ним пустили два ядра и отправили в погоню шестерку с вооруженной командой. Одна из лодок была отрезана; туркмены, бывшие на ней, бросились на берег, но хозяин лодки, Девлет-Али, был захвачен и привезен на корвет. Это был шестидесятилетний старик из почетного сословия. От него узнали, что место, где была сделана высадка, носит название Белый бугор, или Ак-Тепе, что южнее лежит Серебряный бугор, а между ними стоит большое кочевье туркмен рода Гассан-Кули, где живет и старшина Киат, один из ездивших к генералу Ртищеву депутатов от туркменского народа.
Благодаря этим указаниям явилась возможность ориентироваться. Третьего августа путешественники подплыли к Серебряному бугру и послали старика известить ближайшие кочевья о прибытии к их берегам русского корвета. Туркмены не замедлили явиться, а вслед за ними прибыл и сам Киат-ага – лицо весьма значительное, которому повиновались несколько старшин вместе с их родами. Принятые как гости, со всевозможной предупредительностью, туркмены скоро освоились с русскими настолько, что просили Муравьева показать им, “как русские солдаты играют ружьями”. “Мы слышали от стариков,– говорили они,– что ваши солдаты так выучены, что если один топнет ногою, то, сколько их ни есть, все топнут разом”. Им показали учение с пальбою, и они чрезвычайно дивились ему. Киат отвел Муравьева в сторону и предупредил его, чтобы солдаты, ездившие на берег за водою, были осторожны и не расходились поодиночке. “Персияне,– сказал он,– подкупили туркмен, не наших, а других аулов, и по вам будут стрелять из камышей”. Лучшей мерой в сношениях с азиатами, впрочем, всегда была собственная осторожность, и благодаря строгому порядку, заведенному Муравьевым, в продолжение всей долгой стоянки у Серебряного бугра не было ни одного несчастного или неприятного случая. А стояли здесь долго; около месяца потребовалось на то, чтобы обозреть берега и составить описание и карты. Лишь десятого сентября корвет прибыл наконец к Красноводску, и здесь начались приготовления Муравьева к поездке в Хиву.
“Решаясь на это путешествие,– говорит сам Муравьев в своих записках,– я имел весьма мало надежды возвратиться назад, но шаг уже был сделан, и я был довольно спокоен, совершенно положившись на благость Провидения”.
Девятнадцатого сентября, простившись со своими спутниками, Муравьев выехал в степь. Весь конвой его состоял из одного солдата, переводчика, армянина Петровича и проводника туркмена по имени Сеид. Все четверо ехали верхами; солдат вел вьючных верблюдов и смотрел за подарками, предназначавшимися хану и его сановникам. Небезопасно было ехать через степь с ничтожным конвоем, но “недостаток людей,– говорит Муравьев,– я заменил добрым ружьем, пистолетами, большим кинжалом и шашкой, которые не снимал с себя целую дорогу”.
Поднявшись на высокие скалы, окаймлявшие берега Балаканского залива, Муравьев в последний раз увидел корвет, высадивший его на этот пустынный берег и спокойно стоявший в заливе на якоре. Перед ним лежала теперь безграничная степь, безбрежное песчаное море, лишенная всякой зелени мертвая пустыня, где лишь изредка пробивался тощий репейник и глаз человека не встречал ни животного, ни перелетной птицы. Мысль об удалении из отечества, быть может, для того, чтобы впасть в вечную неволю или умереть под варварскими истязаниями свирепого хана, невольно западала Муравьеву в душу. Редкие кочевья, попадавшиеся на пути, не успокаивали взволнованного воображения; чувствовалось по простому отсутствию пашен, что ленивые и беззаботные полудикари, добывавшие хлеб не иначе, как на базарах Хивы и Астрабада, должны жить на счет своих соседей. Действительно, встреча с такими кочевьями была не всегда безопасна: промысел их – воровство людей, которых они и продавали в Хиву за большие деньги; одно ожидание такой встречи приводило трусливого Петровича в отчаяние, и страх его был так комичен, что заставлял Муравьева смеяться в– самые тяжелые минуты. Совсем другой человек был Сеид, сам известный наездник, прославившийся разбоями в Персии. Когда Сеиду было еще только шестнадцать лет, он ездил однажды со своим престарелым отцом в степь. Там они нечаянно наткнулись на шайку текинцев; отец сидел на добром коне, а Сеидова лошадь была не из лучших. Не имея надежды спастись, старик соскочил с седла и, отдавая сыну своего коня, сказал ему: “Сеид! Я уже стар и довольно пожил на свете; ты молод и можешь поддержать наше семейство. Прощай, спасай себя, пока есть еще время!” Сеид выхватил саблю и ответил: “Отец! Если ты не хочешь бежать, то я не покину тебя и буду защищаться, тогда мы погибнем оба, и семейство наше осиротеет”... Спорить было некогда, они решились спасаться каждый на своем коне, и наступившая ночь укрыла их от разбойников. Старый отец повсюду рассказывал после этого, что сын превзошел его в храбрости. На Сеида Муравьев мог, следовательно, понадеяться.