Каяла (В сокращении)
Шрифт:
Пять танков, подойдя к обрыву над рекой, методично, выстрел за выстрелом, разбивали позицию взвода из пушек. Уже засыпаны были оба противотанковых ружья, лежал убитый пулей в голову запевала Ангелюк, уткнувшись в расщепленный приклад своего пулемета; умер от ран Касильков; убиты Серов, Дубак и Рогалевич.
Дважды в этот день, контуженный и иссеченный множеством мелких осколков, истекал кровью на дне воронки наспех перевязанный Пересветов, и не было никакой возможности отправить его в тыл: кругом шел бой, и лошади за курганом частью были перебиты, частью
Бесхозно валялась на вытоптанной копытами земле гитара Микина, ее оборванная струна дрожала и звенела при каждом выстреле.
На южном склоне еще сражались. Наконечник половецкой стрелы с остатком древка, взвитый вместе с курганной землей очередным немецким снарядом, впился в левую руку помкомвзвода повыше локтя. Ругаясь, вырывал и вытягивал Рыженков из кармана шаровар прорезиненный, похожий на большую пельменю пакет, искал нитку. Найдя, разрезал ею пакетную обертку надвое, щепотью испачканных землей и гарью пальцев взял тампон и унимал кровь от немецко-половецкого подарка.
Пересветов просил пить, но где там - немцы держали под прицелом все подходы к воде. Оставшиеся в живых защитники высоты "96" немцев к воде тоже не подпускали, не давали им сделать пологий съезд для танков рядом с мостом. Едва фашисты поднимались в рост и пытались сделать свое дело, хлопала снайперская Халдеева, и тот сам себе со злобной радостью говорил:
– Еще один! И еще покажем, как бьют с оптико-механического Ленинградского.
Стреляли Рыженков и Отнякин.
Пересветов лежал на спине, смотрел на дымное небо непонимающими глазами, временами вел странные речи, поднимал руку, на что-то показывал:
– Вот идет старик... он просит помочь... снять кушак... и надеть тулуп... ему холодно... холодно... вот, дотянулся до месяца, а он рассыпался, превратился в петуха, из серебра кованого...
Отнякин, весь в пыли, с закопченным лицом, отбросил карабин с открытым затвором, присел на землю и повел кругом злым и затравленным взглядом:
– Все, отстрелялся.
Со стороны речки, на которой были немцы, блеснул жестяной мегафонный раструб, донеслось по-русски, и чисто, без всякого акцента:
– Эй, на кургане! Братва, кончай дурака валять и сдавайся! Вас не тронут, будут вода и жратва! Вот я сдался - и жив!
Рыженков выстрелил в голос навскидку и не попал. Голос на той стороне построжал:
– Эй, кончай шухарить! Даю две минуты!
Выждав две минуты, голос сказал утвердительно:
– Сдаетесь, значит.
Прямо напротив кургана, сбоку от танка вырезалась фигура в красноармейской гимнастерке. Солнце поблескивало на жестяной трубе. Немцы не показывались - ждали, что будет.
– Халдеев!
– У меня один патрон остался, а у Пересветова я уже смотрел - он все расстрелял... Жалко на эту шкуру патрона тратить. Я лучше немца, повернулся Халдеев к помкомвзвода.
– Значит, все ребята, кто честно... здесь лежат, а он будет на солнце смотреть?
– задыхаясь говорил Рыженков.
– Бей!
Халдеев повел оптикой, и в круглом зрачке, где сходились три
Взрыв будто вывел из шока Пересветова, он приподнял голову, посмотрел осмысленно:
– Вам нужно уходить, - слабым голосом сказал он, - нужно, товарищ... вы один знаете... ну, что я говорил... про Игоря. Это важно...
– Бредит, - протерев кое-как один глаз, сказал Халдеев.
– Идите, пробивайтесь...
Кавалеристы решили, что Пересветов умер, но он открыл снова глаза широко, и странность была в них, он в упор посмотрел на Рыженкова:
– Зачем сняли шлем? Наденьте, наденьте!
Рыженков невольно уступил настойчивому взгляду: поднял валяющийся рядом старинный шишак.
– Он еще утром контужен был, - как бы извиняясь перед Халдеевым, сказал Рыженков, - все ему двенадцатый век мерещится, князь Игорь... А каска и впрямь будто по мне кована.
Пересветов увидел помкомвзвода в шишаке и улыбнулся.
– Вижу, вижу, - прошептал он.
Взгляд померк. Потом глаза начали леденеть, а улыбка осталась. И остался еще отпечаток какой-то таинственной, преходящей мысли...
Немецкий снаряд ударил в бруствер, пласт земли отвалился и древний курган принял в свои недра Пересветова.
Из-за речки донесся рев моторов и перестук танковых гусениц.
– Пойдем, - сказал Рыженков, отряхивая землю, которой его обдало при взрыве, но Халдеев не откликнулся: уронил голову на плечо, из полуоткрытого рта бежала струйка темной крови.
Старший сержант выглянул: головной танк медленно сползал к речке, переваливаясь через наспех сделанный в обрыве съезд.
Хуже того - отделение немцев обошло левый фланг позиции и, переговариваясь, поднималось теперь к кургану. Солдаты заметили последнего защитника высоты и шли прямо к нему.
Рыженков выскочил из воронки как был в шлеме. Немцы увидели и загоготали. Они не торопились пустить в ход оружие.
– Рус, сдавайс!
– крикнул один из них.
– Сейчас, - пробормотал Рыженков и скачками кинулся в сторону - туда, где в изгибе речного русла пластался черный дым.
Сзади выстрелили. Пуля цвиркнула косо по шлему, но старое железо выдержало. Пуля ожгла плечо, еще были выстрелы, но Рыженков уже бежал в дыму, огибая трупы лошадей, нелепых в непривычной для глаза неподвижности. Караковая кобыла подняла голову, полными муки глазами моля о помощи. Лежал рядом с лошадью Микин, на руки намотав повода. Рыженков остановился посмотреть - убит Микин или только ранен, и увидел, что коновод мертв. Тут в плечо его сильно толкнуло, он обернулся и увидел своего солового, волочащего по земле повод.