Кайнокъ
Шрифт:
Если б она стукнула его по носу, он не опешил бы так.
— Ты чо-о?
— Уходи сейчас же. Выведи ребят и позвони Пирогову. Скажи, что мы ждем его с людьми… Дождись их и проводи к нам… Мы будем ждать тебя, Яшка. Понимаешь? Ждать. Здесь! Как бога будем ждать.
— Не-е, — решительно воспротивился Яшка. — Я те чо? Шестерка на побегушках? Мне лучше здесь. — Крепко сжал ружье. — Я лучше этих… Пусть Анька топает.
— Мы с тобой не на барахолке, — построжела Полина. — Торговаться время нет… Сам в армию собрался, а сам… Иди, Яшка. Веди
— Ага, — добавила Саблина. — Мы без тебя не станем этих пугать. — Указала глазами на дно долины. — Так что бегом, паря.
Окопчик оказался широкой естественной складкой. К тому же он был окружен кустиками жимолости. Дно и пологие, удобные для лежания стенки были мягки, почти как перина. В дожди и весенние таяния снегов вода наносила в складку легкой земли, отложила здесь, накопив во множестве. Легкая земля густо прорастала травой…
Проводив Яшку и ребят, Ткачук и Саблина перебрались в окопчик. Полина проверила, хорошо ли из него видно тех, что внизу. Они были как на ладони, только расстояние сильно уменьшало их и полностью заглушало голоса.
— Ходят, хоть бы им чо, — сказала Анна, заглядывая в распадок через Полинино плечо.
— Кого им бояться. Нас они ни во что не ставят.
— А давай шуганем их… Представляю, как они обкладываться станут.
— Выброси из головы. Нельзя пугать. Уйдут и концы в воду спрячут.
Ночь они просидели, не решаясь вздремнуть, тряслись от прохлады и нервного напряжения. Поминутно хватались друг за друга, вслушивались в звуки ночи, похожие то на крадущиеся шаги, то на близкий шепот, то на тяжелое дыхание идущего в гору человека.
— Господи, бывает ли так страшно другим? — постанывала Анна.
— Бывает, — заверила Полина. — Всем бывает страшно. Только дураки ничего не боятся. Они не понимают.
Утром, укрывшись в зарослях жимолости, они наблюдали за неизвестными, опять поражаясь неторопливой основательности, с какой вели себя тс.
— Как они могут спать ночами? И вообще…
Днем они поспали немного, разогретые солнцем. Проснулись голодные. Даже пощипывало в животах.
Над долиной уже курился дымок.
— Чего они там кашеварят?
— Гнус гоняют.
Пошептались немного, где теперь Пирогов может быть, чем занят, сошлись на том, что парень он хоть куда, что, конечно же, помнит и думает о них и непременно придумает чего-нибудь. Потом прикинули, где сейчас Яшка с мальчишками, и ничего утешительного не получилось из тех прикидок — расстояние в горах обманчиво, так что гадай не гадай… Выбрали худший вариант: только завтра придет Яшка в деревню. Лучше ошибиться в свою пользу.
Они съели по картофельной шаньге, снова залегли в заросли, продолжали следить за обитателями долины, видели, как те что-то «трескали» ложками из отдельных посудин и делали это неторопливо, будто дома.
— Вот ведь гады!..
В ночной темноте они снова не смыкали глаз, вслушиваясь в бесчисленные шорохи, усиленные тишиной. Дважды Полине мерещился странный, не
День застал их врасплох. Умаявшись, они уснули на рассвете, а когда проснулись, солнце уже вовсю светило над головами, а те пятеро маячили недалеко от узкого распадка в дальнем конце долины.
А вскоре примчался всадник. И уже потом… Стрельба. Какие-то люди… Все перемешалось в долине, не поймешь, кто — в кого, а главное, почему… Почему это так должно быть? И на их глазах…
— Полина! Поль… — Саблина вцепилась, дергала за рукав. — Тот-то… Никак Корней?.. А тот — Пашка.
— И харьковский с ними. Господи…
— А те? Это ж с Пашкой пришли.
Они зажмурились, потому что в этот момент резервист, который был основательным человеком, дважды опустил на спины незадачливых стрелков приклад ружья.
— Ох, что дестся-то!
Однако четверо из постоянных жителей долины быстро приближались к девчатам, не подозревая о них. Рослый, хорошо сложенный мужчина в безрукавке направлялся к лошади, которую держал для него коновод.
— Ах, гады!.. Анна, надо попугать их. Слышь, что говорю? Ты отсюда, а я чуток отойду.
Встречные револьверные выстрелы потонули в общем треске и шуме. Стрелял Пирогов. Стреляли Брюсов и парень, вырвавшийся вперед. Стреляли беспорядочно бандиты. Грохот стоял такой, что на много километров в округе поднял в небо птиц.
Неожиданно широкоплечий, идущий следом за атаманом, резко остановился, развернулся и от живота полоснул рассеянной очередью из пулемета. Пирогов выстрелил в него. Пуля прошла близко. Широкоплечий дернул головой, точно уклоняясь от нее, снова ударил по долине. Но вдруг сломался в поясе, стал медленно оседать на землю.
«Кто?» — мелькнуло у Пирогова, но не время было выяснять это. В несколько прыжков он подбежал к пулеметчику, ногой опрокинул его, вырвал пулемет и, не раздумывая, полоснул по лошади, к которой подбегал атаман и из-за которой стрелял из обреза коновод. Лошадь взвилась в стойке и рухнула на траву. Коновод что-то крикнул атаману и помчался быстрее, чем на лошади. Выстрелы с горы ковырнули перед ним грунт, точно отбросили в сторону, на склон, под кусты. Недавнее преимущество долины — голые подступы к ней, обернулись неудобством для бегущих. Негде было зацепиться, залечь, сосредоточиться для встречного боя.
Пирогов снова вскинул пулемет и «состриг» беглеца со склона, хлестнув его по ногам. Он покатился вниз, свернувшись узлом, дико крича от боли.
Крик этот, пронзительный, безумный, перекрыл грохот и эхо выстрелов.
Атаман оглянулся на него, круто повернул к дружку, опустился перед ним на колено.
Корней Павлович прямиком устремился к нему и вдруг почувствовал, не увидел, а именно почувствовал опасность, которая притаилась под опущенной рукой атамана. Из подмышки выглянул на миг черный глазок маузера.