Кайзер Вильгельм и его время. Последний германский император – символ поражения в Первой мировой войне

Бальфур Майкл

Восемнадцатый век

Германии потребовалось столетие, чтобы прийти в себя после Тридцатилетней войны (1618–1648). Для этого периода характерным было иностранное, в первую очередь французское, вмешательство в политику, а итальянское влияние господствовало в культуре. Это был период деспотичного правителя, которого поддерживала армия наемников, – необходимый эпизод в восстановлении общественного устройства, хотя едва ли вдохновляющий. Среди основных забот правителя можно назвать религиозные взгляды подданных. Раздоры, вызванные влиянием религии на политику, были усмирены тем, что оказались отданными «на откуп» отдельным частям государства. Правда, это решение увеличило различия между разными частями Германии. На севере и востоке, где господствовали протестанты, религия была ограничена личными отношениями индивида с Богом, и ее влияние на отношения между людьми не приветствовалось. Результатом стало личное благочестие, а не христианские действия. Такая атмосфера больше благоприятствовала музыкантам, чем социальным реформаторам. На юге и западе католицизм восстановил свое влияние. Этому способствовала верность Габсбургов римской вере и желание торговых городов, сражавшихся за жизнь

против переноса торговых путей на Северное море и в Атлантику, сохранить любой ценой связи со Средиземноморьем. Тем самым эти части Германии оказались на орбите Контрреформации, по мере того как это движение распространялось из Испании и Италии через католическую Европу. Оно принесло с собой искусство барокко.

За исключением Пруссии, ни одно из германских государств не достигло успехов, способных вдохновить своих подданных (большинство из которых не только не участвовали, но и не имели никакого отношения к правительству), вселив в них чувство гордости за свою страну и преданности ей. Средние классы оставались слабыми и состояли по большей части из чиновников, учителей и клерков, а не из купцов и тем более промышленников. Между тем именно в этих кругах появились первые признаки национального возрождения, принявшие форму академического протеста против французского космополитизма, восстановления ценности германской учености и германского культурного наследия. Общий язык и общая история, два величайших наследства, оставленных средневековой Европой современной Германии, постепенно начали признаваться важнейшими связями, объединяющими жителей множества политических образований, на которые раскололась территория государства. Глядя на мир вокруг них, эти жители регионов, достигших некоторого уровня национального самосознания, видели, что в других местах узы языка и культуры стали краеугольными камнями самых успешных политических сообществ. Во Франции и Британии (и в меньшей степени в Испании, Голландии и Скандинавии) национальные чувства выросли спонтанно, как лояльность гомогенной социальной структуре, которая развилась под властью прочного центрального правительства и принесла самый высокий уровень процветания, который когда-либо видел мир. Немцы постепенно стали понимать, что, поскольку у них есть общий язык и культура, целесообразно иметь и общее правительство, отсутствие которого и есть главная причина их невыгодного положения. Таким образом, немецкий национальный дух рос сознательно, базируясь на намеренной имитации того, что совершенно ненамеренно имело место в других местах, и черпая эмоциональный импульс из недовольства контрастом. Во Франции и Британии факты предшествовали и формировали основу теории. В Германии теория была принята в готовом виде интеллектуальной частью населения и стала идеалом, к которому требовалось изменить и приспособить факты. Из этого положения всего лишь один шаг до чувства, что судьба обошлась с Германией плохо и потому эту судьбу следует изменить насильственным путем. Немецкий историк Трейчке жаловался на отсутствие «солнечного света» в немецкой истории и считал, что средневековое германское имперское величие растаяло, как «сон в летнюю ночь».

Тем временем Пруссия развивалась в ином, во многих отношениях противоположном направлении в сравнении с остальной Германией. Великий магистр Тевтонского ордена во время Реформации был человек, принадлежавший к младшей ветви Гогенцоллернов. Лютер посоветовал ему отказаться от клятв, ликвидировать орден, жениться и основать династию; эту программу он выполнил полностью. Но в начале семнадцатого века его династия прекратила свое существование, и прусское герцогство слилось с владением курфюрста Бранденбурга. И хотя крестьян, которые были необходимы для колонизации славянских земель, подвергались искушению обещаниями исключительных свобод от манориальных обязанностей, разнообразные силы, действовавшие в эпоху Средневековья, в конце концов вернули их в состояние рабов, привязанных к земле. Города пришли в упадок, за исключением нескольких портов, через которые излишек зерна, которое выращивалось в крупных поместьях, ввиду отсутствия спроса на местах, отправлялось на запад. Средние классы, по сути, отсутствовали, и в течение двух веков в стране безраздельно правила юнкерская аристократия.

Во время правления Великого курфюрста (1640–1688) Гогенцоллерны стали постепенно брать верх. В 1701 году его сын Фридрих стал королем Пруссии. Династия основывала свою деятельность на следующем принципе: такое государство, как Пруссия, имеющее умеренные размеры, может процветать, только если является достаточно сильным, чтобы использовать разногласия между его более крупными соседями. Учитывая ограниченные ресурсы Пруссии, необходимые минимум силы, который требуется для этой политики, может быть получен только при строжайшем внимании и контроле за их использованием. Ситуация во многом схожа с той, что сложилась в Советской России в 1930-х и 1940-х годах и в других развивающихся странах Азии и Африки сегодня. Но основной промышленностью, на которую уходили все плоды экономии, была военная. И поскольку наемники были слишком дороги, Пруссия опередила революционную Францию, создав национальную армию. На это Фридрих Великий (1712–1786) истратил две трети своих доходов. В армии должна была служить одна шестая часть взрослого мужского населения. Ко времени его смерти прусская армия была практически такая же, как французская. Ее офицерскому корпусу было свойственно высокое чувство долга, которое заставляло офицеров, из уважения к себе и своему предназначению, выносить трудности, опасности и даже смерть, не отступая и не ожидая награды. Король верил, что подобное чувство чести можно найти только среди феодальной знати, а не у других классов, и уж точно не у буржуазии, которая руководствуется материальными, а не моральными соображениями и слишком рациональна в моменты катастрофы, чтобы считать жертву необходимой или достойной похвалы. Гражданская администрация являлась, в сущности, подразделением армии. Высшие чиновники набирались из того же класса высшей знати и должны были выказывать ту же безусловную покорность королю.

Такой абсолютизм сдерживался тремя аспектами. Во-первых, правительство страны находилось в числе самых современных в Европе, руководствовалось новейшими идеями рационализма восемнадцатого века и терпимо относилось к почти любым религиозным взглядам. Это правда, что у отдельного среднего индивида не было в нем права голоса, но

рациональные люди всегда склонны предпочитать хорошее правительство самоуправлению. Во-вторых, король принимал те же законы, которые устанавливал и считал себя слугой народа. Когда верховный правитель – посредственность, вся система функционирует из рук вон плохо. Но среди Гогенцоллернов было намного больше хороших правителей, чем средних. И наконец, Пруссия добилась успеха: она быстро росла и увеличивала свой международный престиж. Человеческое нежелание отличаться от толпы само по себе достаточно, чтобы объяснить, почему самое деспотичное государство Германии также стало единственным, которому удалось пробудить в подданных преданность и чувство национальной независимости.

Такова была среда, в которой была сформулирована философия Канта (1724–1804), которого кайзер однажды назвал «нашим величайшим мыслителем» (хотя можно поспорить, прав ли он был, добавив еще и прилагательное «самый понятный»). Кант, у которого были проблемы с властями, пытался примирить в обстоятельствах, существовавших в Пруссии восемнадцатого века, родственные понятия «свобода» и «порядок», а в области знаний он хотел примирить свободу с всеобщей причинной связью, обусловленностью, которую видел в природе. Он утверждал, что главным фактором, отличавшим человека от животного, является его интуитивное осознание внутреннего морального закона. Человеческое поведение следует оценивать не по природе и последствиям его действий, а по лежащим в их основе мотивам. Действие морально, если оно мотивировано причиной. Проверка такой мотивации – может ли принцип, заключенный в действии, иметь всеобщее применение. Если лежащий в основе принцип может иметь такое применение, значит, сам акт является абсолютно незаинтересованным, а таковыми должны быть все моральные акты. «Категорический императив» – принуждение к действию без каких-либо условий. Человек всегда должен вести себя так, чтобы его действия могли стать основой для всеобщего закона. Симпатия и сострадание должны исключаться, как мотив морального действа. Человек должен стремиться к идее нравственно совершенного закона. В этом, по Канту, состоит добродетель, которая коренится исключительно в незаинтересованном действии, ориентированном на всеобщее благо. Возможно, отправной точкой мышления Канта была его ненависть к тирании. Но в попытке сделать внешних тиранов ненужными индивид должен был взвалить на себя еще более строгий кодекс, чем король Пруссии взваливал на своих подданных. Свобода человека – это способность преодолевать природные склонности, борьба с личным эгоизмом.

По Канту, сопротивление государству может считаться оправданным, если в принципах государства отсутствует всеобщее применение. Осталось только перенести место разума от индивидуального сознания к сообществу, как это сделал Гегель (1770–1831), и мир оказался перед парадоксом: только в покорности государству индивид может быть по-настоящему свободен. Возможно, из-за того, что западноевропейские правительства были в целом сильными и прочными, политические теоретики стремились подчеркнуть свободу и права индивидов. В Центральной и Восточной Европе, где необходимость в сильном правительстве была видна, как говорится, невооруженным глазом, предпочтение отдавалось порядку и правам государства.

Понятно, что возвышение прав индивидов за счет власти правительства ведет к эгоизму и анархии, а возвышение власти государства без учета прав индивидов – к деспотизму и несправедливости. Идею установления равновесия между ними легче сформулировать, чем исполнить. Равновесия можно достичь вербально, заявив, что высшая свобода заключается в подчинении закону, как воплощению разума, и что социальная свобода является составной частью, а не сдерживающим фактором силы государства. Но эта формула весьма коварна (особенно когда она выражена языком, трудным для понимания простым человеком) и на практике имеет тенденцию отклоняться в одном из двух направлений. Или существующий закон подвергается нападкам от имени свободы, как ощутимо неадекватное воплощение разума. Или требуется покорность – от имени разума – закону, приравненному к текущим требованиям правительства, даже когда это делается за счет индивидов. Оба отклонения имели место в Германии в девятнадцатом веке. Главный поток мыслей постоянно склонялся некритическому утверждению правильности того, что происходит; противники status quo, которым мешало отсутствие политического опыта, доводили требование свободы до абсурда.

Французская революция и ее последствия

Кайзер однажды говорил об унижениях, которым подверг Германию «корсиканский выскочка», и его жалоба иллюстрирует неприятие Франции, распространенное в его стране на протяжении всего девятнадцатого века. Французская революция дала Германии – и всему миру – беспрецедентную демонстрацию результата, который может быть достигнут решительным фанатичным правительством, способным вселить энтузиазм в свой народ и, таким образом, мобилизовать все ресурсы страны. Перед лицом этого урагана космополитический рационализм Веймара Гёте и спартанская дисциплина Потсдама Фридриха оказались несерьезными. Результатом стала волна романтического недовольства «просвещением» и широко распространенное (и никоим образом не всеобщее) желание подражать Франции, используя национальную идею для политических целей и обеспечивая, если необходимо, политическими уступками народную поддержку войны за освобождение и даже объединение Германии. Революцию необходимо делать собственным оружием. Проблема, занимавшая патриотов, заключалась в том, как поднять энтузиазм населения и вселить в него решимость, которая сметет все препятствия. Клаузевиц, сформулировавший свои взгляды примерно в это время, в первую очередь задавался вопросом, как общество, основанное только на культурной основе, может превратиться в общество с политической волей, обладающее самосознанием национальное государство, способное защитить себя, заботящееся о свободе и международном престиже.

В качестве шага к этой цели в годы, последовавшие за поражением при Йене в 1806 году, имела место масштабная перестройка прусской системы – в основном непруссаками на службе у короля. Были ликвидированы устаревшие экономические нарушения, города получили некоторую долю самоуправления, а рабы – свободу. Профессиональная регулярная армия, на размер которой Наполеон установил ограничение, была реорганизована и дополнена ландвером – народным ополчением. Были созданы начала Генерального штаба. Реформаторы были готовы пожертвовать другими ценностями ради восстановления Пруссии, как независимой европейской державы.