Казачий князь
Шрифт:
За три шага до пленного он осадил своего скакуна и, свесившись с седла, всмотрелся в лицо неизвестного. Имени его Руслан так и не удосужился узнать. Впрочем, оно ему было не интересно. Европеец протянул было руку, чтобы выдернуть кляп изо рта пленного, на раздавшийся выстрел и свистнувшая рядом с рукой пуля ясно сказали, что эти движения будут лишними. Отдёрнув руку, европеец инстинктивно схватился за рукоять пистолета, но увидев направленный на него ствол револьвера, замер. Горцы, ехавшие всё так же не спеша, остановились рядом с ним, и Руслан, глядя в глаза своему поединщику, мрачно выдохнул:
– Здравствуй, Ахмат.
–
– Эти шакалы украли мою жену, – ткнул пальцем в европейцев Руслан. – Это точно, Ахмат. Я по следам сюда пришёл. Да и спрашивать мы умеем. Этот, – тут он показал на пленника, – всё рассказал. Мы долгие годы воюем, Ахмат, но и у горцев, и у казаков всегда была честь, и беременных женщин и детей мы никогда не трогали, если только не объявлена кровная месть. Этот закон нарушен. А теперь слушайте меня внимательно. И ты, Ахмат, и ты, почтенный ходжа. Я хочу, чтобы каждый в этом ауле узнал. Если хоть один волос упадёт с головы моей жены, я сровняю аул с землёй, а потом прикажу засыпать тут всё солью. Чтобы никто никогда не посмел поселиться в этой долине. Не останется ничего. Ни домов, ни мечети, ни минарета, ни даже кладбища. Будет только голая земля. Я клянусь в том своей кровью, жизнью и истинным крестом, – рычащим голосом закончил Шатун, перекрестившись большим крестом. – У вас есть один час, чтобы вернуть мою женщину.
Подъехавший первым европеец то и дело переводил настороженный взгляд с одного говорившего на другого. Было понятно, что русского языка он не знает и теперь крепко волнуется, пытаясь понять, что происходит.
– Ты заставляешь нас нарушить закон гостеприимства, – глухо ответил ходжа.
– Закон не требует защищать тех, кто приносит горе на весь род. Или вы знали, что они хотят украсть мою жену? – тут же наехал на него Руслан.
– Нет. Этого мы не знали, – качнул ходжа головой. – Хорошо. Мы тебя услышали, князь.
– Ещё раз напомню. У вас есть только один час. Что умеют мои мортиры, вы уже видели. Время пошло, – закончил он, демонстративно глянув на часы, которые достал из кармана.
Молчавший до этого момента европеец что-то быстро протарахтел по-турецки. Зло глянув на него, ходжа вздохнул и, придержав коня, которого уже начал разворачивать, перевёл:
– Он хочет забрать своего человека. Ты позволишь?
– Пусть сначала приведёт мою жену. А если нет, он увидит, как я отрезаю ему голову, – прошипел Руслан так, что вздрогнул даже Ахмат.
– Тебя не зря прозвали Лютый, князь, – гортанно произнёс молчавший до этого момента горец. – Ты наш враг, но ты всегда дрался честно. Почему теперь решил грозить всему роду?
– Я сказал. Моя жена ждёт ребёнка. Ты бы стал чего-то ждать? – повернулся к нему Руслан.
Чуть кивнув, горец свистнул и огрел коня плетью, посылая его с места в карьер.
Внимательно слушавший их разговор Роман дёрнул за верёвку, затягивая петлю аркана, и, развернув коня на одном копыте, погнал его рысью к изготовленным для стрельбы миномётам, заставляя пленника бежать следом. Убедившись, что парламентёры доскакали до увала, Руслан развернул Беса и шагом подъехал к своим бойцам. Спрыгнув с седла, Шатун снял с коня перемётные сумы и, присев на снарядный ящик, принялся набивать патронами дополнительные обоймы.
Процесс этот был сродни медитации. Неторопливые,
Подошедший хорунжий, присев рядом, тяжело вздохнул и, сняв папаху, взъерошил густой, уже начавший седеть чуб.
– Осуждаешь? – повернувшись к нему, тихо спросил Руслан.
– Нет, княже. Знаю, что без этого жену тебе не вернуть, – снова вздохнув, ответил казак. – Только всё одно муторно. Там ведь бабы, дети.
– И у меня там баба и дитё. Ещё не рождённое, – зло оскалился Шатун. – Уступлю им сейчас, после вообще тварью продажной стану. Знаешь, что от меня этот пёс требовал? – кивнул он пленника, валявшегося на земле с петлёй аркана на шее. И тут же сам ответил на свой вопрос: – Чтобы я в городе сидел и вас там держал, пока они в предгорьях бесчинствовать станут. Да ещё и на всё оружие чертежи им отдал. А после они из того оружия вас же убивать станут, потому как для них такое оружие сделать дело нехитрое. Умеют.
– А ты, выходит, ждал чего-то такого, – задумчиво проворчал хорунжий, поглядывая в сторону аула. – Не зря же ты старых казаков в охрану княгине определил.
– Угу, да только зря всё. И её не сберёг, и казаков сгубил, – мрачно кивнул Руслан.
– Господь с тобой, княже. Кто ж знать мог, что они такой силой навалятся? – развёл казак руками. – И то сказать, не посрамили старики чести казацкой. Ополовинили отряд османский.
– Зато остальные тут засели, – мрачно фыркнул Руслан, снова поднося к газам бинокль.
– Чего там, княже? – не удержавшись, поинтересовался казак.
– Бегают. Суетятся чего-то. Непонятно, – проворчал Шатун.
– Выходит, станешь по аулу стрелять? – вернулся хорунжий к прежней теме.
– А у меня иного выхода нет. Или аул этот, или семья моя, – жёстко ответил Руслан и, поднявшись, громко, для всех добавил: – Значит так, браты. В этом деле я от вас ничего требовать не могу, потому как османы мою семью украли, а значит, мне с этим и разбираться. Горцам я сказал, что ежели жену не вернут, через час от аула одни головёшки останутся. Никого живым не выпущу. Так что, ежели кто решит, что в таком деле участия принимать не может, пойму. С бабами воевать я вас заставить права не имею. В общем, время ещё есть. Кто решит уйти, может ехать прямо сейчас. Слова не скажу. Ни сейчас, ни после.
Внимательно слушавшие его казаки принялись мрачно переглядываться. Они понимали, что после подобной акции у каждого в горах появится как минимум по десятку кровников. Но и уйти тоже не могли. Отступи они сейчас, и дальше людей начнут воровать прямо из города. Спускать подобное было просто нельзя. Такие выступления нужно пресекать сразу, и жестоко.
– Мы с тобой, княже, – шагнув вперёд, твёрдо ответил командир отделения артиллеристов.
Такого понятия, как отделение, в казачьем войске не существовало. Взводы делили на десятки. А артиллеристов было всего шестеро. Но Руслан, по уже устоявшейся привычке, называл их батареей.