Казачий разъезд

Самвелян Николай Григорьевич

— Все сходится, — сказал Михайло. — Мазепу надо держать под присмотром.

— Вот и годится мой план — ехать к нему в Батурин! — решил Василий. — Хочу взять с собой одного знакомого художника. Гетман любит, когда его рисуют или гимны в его честь складывают.

— Художник верный человек?

— Думаю, его интересуют только слава и деньги. Но такой попутчик не повредит. Он прикроет меня.

И решили, что Василий с художником немедленно отправятся в Батурин, Михайло — к Адаму Синявскому, а одноглазый Иван — на Хортицу, чтобы удержать запорожцев от перехода на сторону шведов и Мазепы, если гетман все же решится на измену. Связь пока что должны были поддерживать через панну Марию.

Сама панна Мария во время этого

совета молчала, но, когда все дела обсудили, попросила Василия остаться для важного разговора. Разговор этот растянулся до полуночи. И мы не станем его излагать в деталях.

— Розы, которые плавают в вазе… от кого они? — спросил, уходя, Василий.

— Их прислал Лянскоронский.

— Ну, теперь, когда меня во Львове не будет, он сможет их слать дважды в день.

Впрочем, до ссоры не дошло. Василий ушел от панны Марии с перстнем на руке и ладанкой, которую пообещал все время носить на груди. Она должна была спасти его в пути от бед и напастей.

Василий, спускаясь по крутой тропе, выводящей мимо Низкого замка к городу, думал о том, что единственный человек, с кем он хотел бы проститься во Львове, был, как ни странно, все тот же пан Венцеслав Лянскоронский, хотя теперь они вели соперничество за симпатии панны Марии. Раньше Василию казалось, что интересовали Лянскоронского только старинные картины, книги и рукописи. Кроме того, он собирал различные легенды о прошлом города. Именно потому Василию однажды было поручено записать со слов обедневшего шляхтича Челуховского семейные предания о том, будто его прадед был когда-то во Львове лицом весьма влиятельным, научил своих земляков курить табак и пить кофе, а также кое-что сделал для укрепления во Львове иезуитов и униатов. Хотя многое в рассказе Челуховского казалось странным (к примеру, кое-кто утверждал, что граф Челуховский погиб по дороге в Рим; детей у него не было, и все достояние перешло к его вдове, а от нее — уже без графского титула — к ее племяннику, итальянцу по происхождению), Василий с интересом записывал рассказы Челуховского. В них было немало странного, необычного, но все же объясняющего многие события, совершавшиеся в старину во Львове…

В общем, пан Венцеслав Лянскоронский был хоть и странен, но незлобив. Большую часть дня он проводил в креслах, с какой-нибудь книгой в руках. Подчас он казался спящим. Лишь шелест перелистываемых страниц убеждал, что пан Венцеслав бодрствует.

Но с какой стати он шлет цветы Марии? Кому поручает их относить? Трудно предположить, что пан Венцеслав находит в себе силы, чтобы подняться с кресел, пересечь весь город и с букетом в руках взобраться на гору…

Эхо шагов обгоняло Василия. Оно дробилось о высокие каменные дома, залетало в каменные подворотни. Завтра в путь. Когда он вновь увидит этот город?

Сумка почтового курьера

«Добрались мы благополучно. Помню. Тоскую».

Подписи не было. Но почерк панна Мария узнала сразу же.

На этот раз голубю пришлось лететь очень далеко — больше трехсот верст. Но он все же принес письмо своей хозяйке. И сейчас, воркуя, поклевывал зерна в бронзовой тарелочке, равнодушно взирая на мир маленькими черными глазами. Панна Мария решила дать этому голубю волю, позабыв, что это голубь почтовый, ручной. Она открыла окно и выпустила птицу: лети куда хочешь. Но голубь, сделав круг над фольварком, снова вернулся к знакомому окну и к тарелочке с зерном. Ему, тут было спокойнее и милее, чем в небе…

Зато другое письмо, которое сейчас вы будете иметь удовольствие прочесть, было отправлено не с голубями, а, скорее всего, с каким-нибудь шкипером английского судна, зашедшего в Архангельск. Известно только, что ушло оно в Англию с «верной оказией».

«О том, что случится, можно только гадать, — сообщал английский посол в Москве Витворт Джону Черчилю графу

Мальборо в Лондон, — но так как у меня теперь есть верная оказия для пересылки письма, то я прошу разрешения высказать вам свое скромное суждение. У шведского короля есть такое преимущество, как закаленные солдаты, опытные генералы и храбрые офицеры, он необыкновенно терпелив и даже любит утомлять себя, он непоколебимо храбр, и его решения неизменны… Но постоянное отвращение его врага от всякой мысли о переговорах и тяжкие условия, поставленные королем последнему союзнику Петра Августу, показали царю, что его самого ожидает и что у него лишь есть выбор между решительной обороной или полной гибелью… Русская армия состоит из здоровых, хорошо сложенных молодцев, обучение их хорошее, у них совсем не тот вид, как во время кампаний в Польше, и многие полки, несомненно, будут сражаться хорошо, если их поведут…»

Часть вторая

Когда король во гневе

Кто знает, может быть, в молчаливом шведском короле умер писатель? Во всяком случае, письма его отличались необычным слогом и менторским многословием. Посланий вечно отсутствовавшего Карла ждали в Швеции со страхом. Король всегда требовал денег — много денег! — и новых рекрутов.

Вот добралась наконец шведская армия до Костеничей, города неподалеку от узкой речки Ипути. Несколько улочек, мазаные домики вперемежку со срубами. Едва хватило квартир для главной квартиры и штаба. И король тут же решил написать письмо в Стокгольм. Ему принесли бумагу, чернила и хорошо очиненное перо. Но надо же было, чтоб именно в этот час в Костеничи приковылял оборванный и озябший солдат, чтобы сообщить о катастрофе под Лесной.

— Как было дело? — спросил Карл, морщась, — случай небывалый: обычно лицо Карла оставалось неподвижным.

— Ваше величество, русские неожиданно напали на нас.

— Русские напали на Левенгаупта? Левенгаупт мог напасть на русских, русские на Левенгаупта — никогда. Этот солдат лжец! — заявил Карл и удалился.

Полковник Хорд решил все же расспросить солдата подробнее. По словам солдата выходило, что на переправе через Днепр в районе Шклова Левенгаупт узнал, что его догоняет русский корволант — летучий отряд — во главе с самим царем. Однако это не очень взволновало Левенгаупта. Его огромный обоз охраняло шестнадцать тысяч первоклассных солдат, многие из которых помнили еще успех под Нарвой, знали, как сражаться с русскими и как обращать их в бегство.

Все же Левенгаупт принял некоторые меры предосторожности: подослал к русским мнимого дезертира, чтобы тот своими показаниями сбил их с толку.

— И что же? — спросил полковник. — Добрался лазутчик до русских?

— Не знаю. Никто ничего не знает, кроме Того, что у деревни Лесной русские внезапно напали на нас.

— Пехота или калмыки?

— Была пехота, потом подошла и конница. Это была страшная баталия.

— Что же в ней страшного? Да конница у них слабая. Пехота — еще куда ни шло…

— Может быть… Откуда мне знать? Я простой солдат. Было очень страшно… Ад! — И он вдруг заплакал, опустив голову на колени.

Полковник Хорд, высокий белокурый красавец, любимец короля и всей армии, бесстрашный и невозмутимый Хорд, который во время даже самых жарких сражений больше заботился не о сохранности собственной персоны, а лишь о целости парика, — этот храбрый и внешне недоступный сантиментам человек вдруг склонился над измученным солдатом и, похлопав его по худой спине с остро обозначенными под мундиром лопатками, сказал: