Казачка

Мордюкова Нонна Викторовна

А тут еще голод… Есть хотелось все время, и сильно.

Бывало, и во сне еда снилась, просто хлеб, а глаза откроешь — кроме инея на стенах (общежитие не отапливалось), ничего. И все же молодость может многое выдержать. Да и заложено в нас, видать, было немало. Помню, как до войны люди стали жить хорошо. Были же и оладушки со сметаной, и овощи, и фрукты. Вот это набранное в детстве и юности мы и расходовали, всё согласны были перенести ради волшебных слов «мастерство киноактера»…

Перешли мы на второй курс, и вдруг институт буквально охватила паника: будет сниматься фильм

«Молодая гвардия», и не просто сниматься, а все роли там будут исполнять студенты. Как тревожно и ревниво забились наши сердца! Как нам всем хотелось попасть в этот фильм, ведь мы же сами были дети войны.

Затаились, ждем: кому же выпадет такое счастье? И вот когда С. А. Герасимов, режиссер фильма, и А. А. Фадеев стали выбирать студентов на роли молодогвардейцев, то решили не игнорировать внешнее сходство с героями. Я тогда, говорят, была очень похожа на Ульяну Громову, и меня взяли.

С тех пор прошло много лет. Было много картин, ролей, но «Молодая гвардия» осталась самой дорогой, как родная сестра, — это была наша путевка в творческую жизнь. Конечно, артисты мы были еще «зеленые», профессионализма у нас было маловато, но живая история войны, увиденная собственными глазами, атмосфера Краснодона, куда мы приехали на четыре месяца и где нас приняли со всей душой, — все это создало вокруг нас такую обстановку, которая исключала всякую фальшь.

Краснодон

Да, приласкал нас Краснодон, который все еще был городом обшарпанным, разбитым, как и многие села и города в то время.

Шуму, шуму-то! Слишком торжественно получилось с нашим приездом. Все — и пионеры с горнами, и жители, и родители погибших молодогвардейцев — были несказанно рады нашему появлению, как будто можно было чем-то помочь их горю.

А может, потому нас так встречали, что человеку вообще свойственно отвлекаться от тяжелых дум и дел и направлять свой интерес к происходящему, к тому, что наступает новый день.

Расселились в школе, которая с начала лета уже не работала, на общежитский манер. Детвора местная тащила нам все, что под руку попадется — кто тазик, кто рукомойник. Часто потом вспоминала о таком усердии: что это? Почему детвора так яростно помогает и служит? Услужливость ли, угодничество или просто широта души?

— Вот бы лавочку у ворот… — размечтался кто-то.

— Сейчас! — кричит какой-нибудь пацан.

Нет, это не лакейство. Интересно ведь: кино будут снимать! Артисты приехали!

На следующий день Герасимов решил устроить чай, пригласив на него и родителей погибших молодогвардейцев. Выбрали самую большую комнату, разложили на столе бублики, карамельки. Ждем-поджидаем. Все родители в сборе, нет лишь матери Сергея Тюленина. Наконец вкатывается этакий краснощекий шарик, старушка пухленькая лет шестидесяти пяти. Ямочки на щеках — ну, кажется, сама доброта! Но не тут-то было! Не поздоровавшись, она подошла к столу, хлопнула по нему маленькой, но сильной ладошкой и, обведя взглядом всех сидящих, с ликованием заявила Герасимову:

— Ну вот что, дорогие наши гости, и вы, их главный начальник, я дойду до Молотова, до Сталина, и эту

всю вашу лавочку прикроют!

— ?!!

— Этот, понимаете, приехал и черт-те чего написал! В нем еще надо разобраться.

Бедные земляки мяли платочки в руках, сгорая от стыда за свою «подружку».

— Извольте, извольте, — говорит Герасимов, — создавать фильм мы будем вместе…

— Да не «извольте»! Врать не надо! Ну что это такое? Приехал и накорябал что хотел. К примеру, Сережка любил Вальку Борц. Да на черта они нам сдались, эти Борцы!

— Ну, знаете, — возразил Герасимов, — родители ведь многого не знают о своих детях. А вы присаживайтесь.

Она деловито села, налила себе чаю и, прихлебывая из чашки, стала оглядывать всех: какова же реакция? Но все спокойно пьют чай. Старушка же распалилась еще больше:

— Пишет, что Сережка босый бегал. Да у него боты были! Босый! Так можно написать чего хочешь. Что ж, я такая неаккуратная тюхтя, что с чугунами вожусь? Да у меня и кастрюль полно!

— Разберемся, разберемся, — пытался унять ее Герасимов. — Что-то будем менять и добавлять на месте.

— А что Кошевого взяли и сделали главным, когда Сережка-то главный? Значит, вспомнили ему, как коммунхоз его ругал, что кошек развел целый чердак! А Ленка Кошевая сама сдала дом немцам, понимаете, сама! Какая умная, в сарай перебралась! Нате-ка, дорогие немчушки, живите в нашем доме.

— Позвольте, — Сергей Аполлинариевич поднял палец, — в этом ваше незнание. Это не подлежит обсуждению.

Она затихла, допила чай и, уходя, низко поклонилась, все же бросив на прощание:

— Небось у нас на шанхайчиках немцы не жили, им наши мазанки не подходили. Прощевайте!

Дверь закрылась, и все с облегчением вздохнули. Пошел вежливый, невеселый разговор о том, что все родители должны нам по возможности помочь с деталями, упущенными писателем, а упущения эти есть, поскольку Фадеев не сразу после отхода немцев появился в этих краях, а приехал позже по рекомендации ЦК комсомола.

На другой день надо было идти в дома тех родителей, детей которых нам предстояло играть. И я поутру побежала в хутор Первомайский к реке Каменке, где мне указали домик Громовых. Постучала и вошла. Вытянувшись, как перед смертью, мать Ульяны лежала, слившись с кроватью, и, видно, не поднималась она уже давно. «Вот, вот она, — подумала я. — Это Уля, только в возрасте и больная». Какое иконописное лицо, длинная шея и большие черные шары-зрачки. Уля, конечно, взяла у нее более смягченный вариант.

Отец засуетился, стал угощать сорванными с грядки огурцами с пупырышками. Он ладонями протер огурцы, еще затуманенные утренней росой, и подал мне:

— На, Ульяша наша, ешь!

Отец был высокий, стройный, с пшеничными усами и зеленовато-серыми глазами.

— Борщику налей, что ты студентам огурцы, — слабо улыбнулась мать.

Пока они готовили на стол, я попросила разрешения войти в Улину комнату. С первого взгляда она показалась мне нежилой: уж так все сложено и прибрано, как при живом человеке не бывает. Руками боязно дотрагиваться — ведь это комнатка-музей. Глаза схватывают вышивку, книги, все, чем она жила.