Казачка
Шрифт:
И вот сидим мы однажды, обсуждаем, как будем Новый год встречать. Вдруг прибегает хозяйская дочка Шурка и жестом зовет меня. Прижав руки к сердцу, взмолилась:
— Скорей! Бери пальто, книги и домой!
— Зачем?
— Скорей!
Мы побежали. Вхожу — и что же я вижу: на столе жареный поросенок, сыр, масло, икра красная, конфеты «Мишка», хлеба горы. Я быстренько поздоровалась и бухнулась на стул, разглядывая не виданные никогда яства: ни до войны, ни после войны — никогда…
Хозяйский гость — дядька полный, нестарый, потный. Бутылка водки до половины уже
— Ну, за Новый год…
Мне не хотелось шампанского и вообще спиртного, а что поделаешь — это пропуск к еде.
— Родственник? Как вас звать?
— Яков Иванович, — разливая шампанское по граненым стаканам, ответил он.
Мать и обе дочери смотрели на меня с испугом.
— Ну, давайте, — поднял стакан герой вечера.
Девятилетняя девочка — сестра Шурки — старательно выпила крупными глотками шампанское, не зная, что ждет ее, лишь бы угодить хозяину и кинуться на еду. Стали мы хрумкать поросенка с белым хлебом, закусывать «Мишками», снова припадать к икре, сыру, хлебу. За моей спиной стояла кровать. В голове у меня все перекособочилось, я поплыла от стола, успев взять свою тарелочку с поросенком и «Мишками» и поставить на окно. Лбом ткнулась в подушку — и всё…
Доели утром свинину и «Мишек», и — я в институт, а Шура на работу на ватную фабрику. Как нас, помню, вата мучила. Все было в вате. Когда выходили из дому, нужно было время, чтоб обобрать с себя вату.
Чуть было призабыла я «родственника», как, придя домой, вижу молящие глаза хозяйки — матери Шуры.
— Такой морозец мягкий, на выставке так хорошо. Музыка играет… Пошли бы погуляли…
Шурка надевает рейтузы и красит губы.
— Сейчас Яков Иванович придет…
— A у меня свидание, — с сожалением говорю я, думая: «Поесть бы сейчас его, Якова Ивановича, еды…»
— Отмени, — просит мать.
— Отмени, — просит Лидочка.
— Куда она денется! — пыхтит Шурка.
Заскрипели ступеньки — слышна поступь кожаной подошвы. Это белые бурки Якова Ивановича. Входит. Свертки, свертки. Один интереснее другого. Шелестит калька, обнажается богатая еда. Яков Иванович раздевается и заполняет пространство запахом одеколона «Шипр». Хоть бы на пищу не осел этот запах… Всё в момент разложили, но не тут-то было! На стол ставится бутылка вина — это запрет на уход.
— На этот раз слабенькое принес, — сказал Яков Иванович и стал расческой драть густые светлые кудри.
Выпили, хочешь не хочешь. Съели всё до капельки.
— Пойдем, Нонна, на выставку, я угощу тебя мороженым.
— А Шура?
— Поди-ка сюда! — шепчет мне Шурка. — Ты что прикидываешься? Не понимаешь, что все это из-за тебя? Он свататься хочет! Иди!
Какой ужас! Съеденная пища стала противна.
— Пойдем и ты, Шура, — хлопает он ее по плечу.
Я как сомнамбула надеваю пальто, и мы строем отправляемся на выставку, где мухинские дяденька и тетенька с серпом и молотом стоят. Людей мало. Дышат паром. Играет радиола. Смеются. У кого-то бумажные цветы, шарики надувные.
— Возьмите меня! — скомандовал Яков Иванович и бубликами подставил руки.
На нем кожаное черное пальто,
Я двумя пальцами зацепила за холодную, замерзшую кожу, и мы пошли туда, где продавалось мороженое. Радио громко чередовало крики о достижениях в хозяйстве с музыкой. Яков Иванович пригласил Шурку на вальс. Далеко отставил левую руку, закружил слегка.
— На, бери, — говорит продавщица мороженого (он заплатил за два брикета). — Один, наверное, твой.
— Наверно… — ответила я.
Взяла брикет да и завернула за палатку, в темноту. С наслаждением, с чувством свободы мчалась к своим и к «своему».
— Ты что так рано? — удивилась Катя.
— Рано?..
— Я шучу. Бери нож и режь овощи на винегрет. Тут и вареная морковь, и свекла, и картошка. Больше ничего не будет, а винегрета навалом. Хлеба тоже.
— А я пришла без хлеба… Вот только мороженое.
— Мы знали, что ты не дотерпишь — съешь свой паек, как всегда. Не переживай. Тут твоя пятерка есть.
— Я сегодня хлеб не буду есть! — крикнула я, счастливая.
Ох, какая я была тогда счастливая! Скоро «мой» придет и обязательно внесет все пятьсот пятьдесят граммов хлеба в «котел».
На самом истоке жизни мне не дано было связать свою жизнь или хотя бы миг с нелюбимым — ради выгоды и богатства.
Шли годы. Я была ничего собой, липли всякие…
А мне — только чувства! И только чувства!
Даже враги мои, и те всегда скажут, что и в кино-то я не сыграла ни одного слова за счет каких-то козней.
Какой там Яков Иванович?! Нет, нет, нет! Винегрет, хлебушек!
Свои — первый чайник, первая ложка, первая комната… Стол, табуретка. Так началась моя жизнь, так и идет…
По коням!
Москва, почтовый адрес — центр. Коммуналка. Точка опоры. После житья в бараке этого казалось достаточно для счастья, хотя приходилось тесниться: четыре семьи в четырехкомнатной квартире. Спасибо — и ванна, и телефон. Правда, комната наша проходная, больше десяти лет ходила через нас семья из пяти человек. По пожарным условиям отгораживаться нельзя; висел фанерный лист, личико сына из-под него выглядывало: «Мама-а!» А я в пятиметровой кухне варила что-нибудь, одна конфорка на семью… Гнездимся, суетимся, мебелишко переставляем для выгоды места. Муж давно смирился, только демонстративно поворачивался лицом к стене, когда земляки мои являлись и располагались на ночлег — кто гостевать, а кто поступать в институт. Старалась не видеть недовольства мужа. Виновата была, конечно, но отводила взор от безысходности.
Один раз просыпаюсь от тяжелого дыхания над ухом, открываю глаза — собачья морда. Ой! Глядь, а рядом еще одна. А за ними — подруга детства и мужчина в военной форме.
— Лина!
— Узнала?.. Переводимся поближе к дому. А собаки — это ж охотничьи! Их не бросишь, члены семьи…
— Сидеть! — буркнул Линин муж. Собаки с шумом упали животами на пол, вывесив мокрые языки.
— Ага! По коням! — Я стала надевать халат, вступая в бой с очередным гостевым сюрпризом. Раскрутились, поумывались, накрыли на стол.