Казачья исповедь
Шрифт:
— Эй! Ребята, куда пошла батарея, что тут стояла?
— О ты чаво? Уснул, парень? — спрашивает осипший от махорки и мороза казак. — Какая батарея? Пустынникова, что ли?
Слава тебе, Господи! Наши. Оказалось, что батарея уже давно ушла в юго-восточном направлении, но куда — неизвестно. Снегу полно. Встаю и, чертыхаясь, бреду в направлении, указанном казаками.
На рассвете вдали между копен неубранного сена заметил темные фигурки людей. «Кто это?» — опять тревожный вопрос. Но меня тоже заметили в бинокль и вот навстречу мне послали моего вестового с конем. «Я вас в потемках не нашел, господин сотник, — оправдывался он потом. — Не мог же я отстать от батареи…»
Установившийся было на пару недель фронт снова пришел в движение. Главная, какая-то никому невидимая пружина, глубоко захороненная в душах
— Возьми, Николай! Толковая баба. Будешь доволен: молодая, красивая…
Я бросился к командиру батареи Пустынникову за разрешением. Но Александр категорически запретил ее брать:
— Да ты что — бардак из батареи хочешь сделать? А что скажут казаки?..
Но вот мы и на переправе через Кубань. Бравый казачий генерал регулировал со своими молодцами движение через единственный здесь мост. Сначала пропускал воинские части — шла кавалерия, отдельные пешие казаки, а по всему берегу — до самого горизонта! — волновалось, ожидало своей очереди нагромождение тысяч повозок с беженцами. Некоторые, устав ждать, выпрягали лошадей, подняв оглобли, привешивали на них котелки, закопченные чайники и принимались за костры. Шло в безнадежный и бессрочный поход Войско Донское, побросав свои обжитые курени, имущество, стариков и старух на произвол судьбы… Были тут и снявшиеся с мест кубанцы. Казаки вели с собою коров, баранов, иногда целые стада, и все это блеяло, мычало, ржало, ругалось и ждало спасительной переправы на тот берег, словно только там было их желанное спокойствие и спасение…
Насколько мне известно, большинство беженцев отстали от армии, распылились по окрестным станицам да аулам или возвратились, скрепя сердце, с повинной домой. Нас пропустили беспрепятственно. На том берегу было все пьяным пьяно! Меня окружили знакомые казаки и наперебой принялись угощать. Совали кто кружку, кто котелок, кто четвертную бутыль. Пили спирт из разграбленного склада в Екатеринодаре. Я, как непьющий, отказывался, тогда одна сердобольная душа подарила мне целую четверть, запечатанную, как обычно, сургучной орленой печатью. Я ее бережно довез до своей батареи и сдал вестовым с приказом хранить до торжественного случая. Случай тут же представился — приближалась Пасха. Забегая вперед, скажу, что с той четвертью у меня получился казус. Когда я поставил ее на стол и открыл, предвкушая радость офицеров, оказалось, что четверть была заполнена обыкновенной водой. Вестовые сумели каким-то им одним известным способом выкачать из бутыли спирт…
Но пока переправа. Ко мне подъехал знакомый казак и говорит:
— Николай Андреевич, а на том берегу ваш дед Иосиф Федорович с повозкой стоит. Очень хотел бы вас видеть…
Я погнал коня к мосту, собираясь вернуться и перевезти деда — увез бы его с собою, взяв на батарею. Как я любил деда — человека, который сформировал всю мою жизнь! Даже теперь, сам став стариком, в трудных ситуациях я контролирую себя его мерками: «Как бы поступил, что сказал бы дед?..»
С размаху я хотел тогда проскочить мост. Но не тут-то было: решительный генерал никого не пускал против движения. Я бросился к берегу, желая переплыть с конем через бурную здесь Кубань. Но конь сторожко упирался и не хотел идти в воду: посредине реки кружили жуткие коловерти. А дед, самое дорогое для меня существо, был в каких-то шагах от меня. Отказавшись от попытки переправиться к нему, я не терял надежды, что еще встречу его среди беженцев. Но пути отступления в гражданскую войну были неисповедимы, и я не дождался желанной встречи. Тогда мы расставались с дедом навсегда. Знай это, погнал бы я коня в жуткую Кубань…
Через несколько лет, уже
…Мы подходили к горам. Начинался сказочный край гордой красоты — незабываемый Кавказ. Был уже цветущий, веселый апрель, и, как сейчас помню, сидя где-то на краю поля, я перебирал в руках уже выметавшиеся колосья и удивлялся, что тут, в этом земном раю, так рано зреют золотые хлеба. А у нас в это время степи были покрыты пестрыми коврами лазоревых цветов, сизо-фиолетовыми степными фиалками, начинающим уже выметывать нежные усики ковылем… Куда же несло нас от родных гнезд, зачем?..
Все труднее и труднее становились подъемы. Орудийные лошади шатались от усталости. В упряжки уже давно пошли офицерские кони, а на крутых подъемах казаки и офицеры, напрягая все силы, сами тянули за спицы грязных колес орудия, зарядные ящики. Ведь орудие для артиллериста как знамя — его нельзя бросить ни при каких условиях!
Вскоре наши части забрались на высокий перевал со странным названием «Индюк». Тут и люди и кони совершенно выбились из сил, и командир дивизиона полковник Леонов, собрав казаков, заявил, что нет никакого смысла мучить нужных нам еще лошадей и тащить дальше совершенно лишние для нас орудия. Здравый разум победил вековую традицию, и было решено сбросить все орудия в огромный провал, простирающийся у самой кромки узкой тропы, по которой тянулся наш бесконечный поток. Думаю, что у начальства не было даже карт местности, по которой мы двигались, так как вскоре уж начался легкий и длительный спуск к морю, к Туапсе. Нужно было видеть заросшие щетиной суровые лица батарейцев, когда, сняв папахи и фуражки, крестясь, они пускали орудия под откос. Пушка за пушкой летели в бездонную пропасть, и гулкое эхо замирало где-то в горах, как стон изболевшейся души. У многих навертывались слезы на глазах, но другого выхода у нас не было…
Кавказ
Я впервые был на Кавказе. Мне казалось, что нет красивее наших Донских степей с их дрофами, коврами лазоревых цветов, дурманящим, неповторимым запахом чобора и полынка, Дона с его заливными веселой полой водой займищами и высоким бездонным небом, где огромные звезды в безлунные парные ночи заставляли меня задумываться над величием мироздания и бесконечностью. И вот предо мною Кавказ… Кавказ Пушкина и Лермонтова с его Демоном и загадочной Тамарой. Боже! Какое счастье сходило на мою изломанную душу только при мысли, что я тут, что я сейчас войду в недра долин и ущелий, где гарцевал Казбич, где слагал поэмы Пушкин…
Все — и кубанская невылазная грязь, и идущие за нами по пятам красноармейцы, и давящая неопределенность будущего — все было забыто, когда, спускаясь с последнего, самого тяжелого и крутого перевала, я, пораженный и очарованный, впервые увидел в просвете между двух расходящихся гор море. Когда кто-то из казаков крикнул: «Море!» — я сначала его не увидел, но когда присмотрелся к этой необъятной убегающей шири, понял, что это — море. Внизу, разбросанное на пригорках, в мареве насыщенного солью морского воздуха, как дивный мираж, качалось Туапсе.
И вот сюда-то, в эту неземную благодать, оставив за собою грозные перевалы кавказского предгорья, скатывались остатки Донской армии — голодные, грязные, в стоптанных сапогах и бесконечно уставшие от всех войн. Казаки рассыпались по городу, и корпус разместился по квартирам. Тут мы простояли несколько дней — чистились, приводили себя в порядок, а некоторые пытались даже купаться в море.
В городе по счастливой случайности оказался кочевой захудалый цирк. Меня сильно лихорадило, но я не хотел упустить случая побыть хоть час-два в иной обстановке и направился в цирк, большая полотняная крыша которого высилась недалеко на пригорке. Взял билет и начал смотреть джигитовку, эквилибристику, смешных клоунов, от которых я уже совершенно отвык. Рядом со мной уселся парень неопределенной национальности и начал жарко дышать на меня чесноком. Я чеснока вообще не переношу, а тут после изнурительного похода да еще с лихорадкой не мог без предельного отвращения нюхать этот отвратительный перегар — встал и, посмотрев ненавидящими глазами на это кавказское дитя, ушел.