Казак Дикун
Шрифт:
— Мы должны составить полные списки реестровых казаков и их семей безо всякой оплошки, по заслугам не только в новой, но и в старой Запорожской Сечи. Нам терять своих людей несподручно и невыгодно.
— Так и делаем, — с послушанием отвечал Котляревс- кий, наряженный в щеголеватый жупан с неизменными подвесками на шелковом поясе для чернильницы и хранения заостренных гусиных перьев.
Исполнительный Котляревский старался во всем потрафить новому атаману и его доверенному сподвижнику Головатому. Он торопливо взял со стола лист шероховатой, какой-то пепельно — синей бумаги, испещренной вязью фамилий, названий паланок и куреней, подал Че- пеге:
— Вот
Чепега поморщился, недовольно пресек писарский пассаж:
— Ты мне лучше прочти.
И только тут Котляревский спохватился. Батько-то атаман был совсем неграмотен, к своим шестидесяти годам он не научился даже ставить свою подпись под документами, за которые отвечал целиком, единолично. На полях брани прославился Чепега, а по грамоте был беспомощен. Водил он казачью конницу против турок под Желтыми Водами и Очаковом, Браилом и Березанью, во многих других местах. Хитро, решительно командовал сорви — голова- ми, мастерски орудовал на скаку саблей и пистолем в конной атаке. Суровый военный быт заменил ему и грамоту, и семейный быт. Убежденный холостяк, он жил по обычаям Запорожской Сечи. И лишь в последние годы, войдя в
подчинение екатерининских вельмож, мало — помалу стал усваивать их повадки, и у него появилась жажда к чинам, званиям и наградам. Однако же многое у него сохранялось еще от того непритязательного батьки Хорько, каким привыкло его считать беспокойное, но верное товариство. Там, в Слободзее, Чепега хотя и обитал в добротном доме, но все равно его жилье зимой отапливалось таким же кизяком и соломой, как и у всех, даже маломощных казаков.
Жалковал старый закаленный воин по друзьям — сорат- никам, ушедшим к туркам, не скрывал этого чувства перед нынешними своими «письменными» помощниками:
— Не могли превозмочь обиду за разорение Запорожской Сечи. А как бы та боевая громада казаков спонадо- билась нам на Тамани и Кубани, останься они вместе с нами. Сила немалая, пять тысяч человек, да все как на подбор.
Прослышав о возвращении в Слободзею из русской столицы кошевого посольства и благополучном исходе его переговоров на вывод казаков и их семей с одной южной окраины государства на другую, где крепостное право не успело пустить свои корни, многие сотни крестьян, мещан, служилого люда из малороссийских и даже поволжских губерний пожелали вписаться в реестры черноморских переселенцев, дабы избавиться от постылой подневольной жизни и найти себе счастье в неведомо далеком, заманчиво влекущем крае.
Перед 3. Чепегой и возвратившимся из Санкт — Петербурга А. Головатым писцы выложили целую кипу прошений. В отличие от давнего друга — атамана, предводителя казачьей конницы, мастер управления пехотой Головатый неплохо владел грамотой, даже сочинительством занимался. Под наигрыш бандуры и цимбал недурно импровизировал Антон Андреевич свои думки и сказания. Крепкого телосложения, рябоватый, он носил длинные вислые усы с сединой и желтым подпалом от люльки, раскуриваемой в минуты огорчений. Когда-то давно, в невозвратные молодые годы, учился Головатый в Киевской бурсе, творил многие проказы. Затем махнул в Запорожскую Сечь и с той поры четверть века разделял ее взлеты и падения. В тридцать лет выбился он в куренные атаманы, да не како- го-нибудь захудалого куреня, а одного из самых знатных — Кущевского, того самого, в товариство которого пожелал вступить сам князь Потемкин под именем Григория Нече — сы. А теперь вот на шестом десятке правил должность войскового судьи.
Антон Андреевич, сверкнув дорогим перстнем, взял
— Послушай, батько — атаман, — обратился он к Чепе- ге, — что тут люди добрые пишут.
И он стал зачитывать ходатайство бывшего казака Шкуринского куреня Давыда Великого:
«Служил я в войске Запорожском 20 лет. И был в минувшую с турком войну все время в походах. А после разрушения Сечи отбыл я из оной в Харьковскую губернию, в местечко Тарановку. Я имею к службе ревность и желаю в войске Черноморском навсегда службу продолжать. То прошу и о выводе моего семейства».
После прочтения письма судья спросил:
— Ну как, дадим согласие?
Чепега помедлил с ответом, потом сказал:
— Многовато лет прошло после его отъезда из Сечи. В последней-то войне против турок этот казак, похоже, и не участвовал. Но все-таки раньше воевал, наш человек, и фамилия его вызывает уважение. У нас в войске многие ее носят, есть даже полковник Иван Великий. Все Великие — исправные казаки. Пожалуй, надо похлопотать перед харьковским губернатором о выдаче паспорта этому просителю и зачислить его в наш реестр.
Но многие получали отказ. Список и без того подходил к своему пределу — 25 тысяч душ мужского и женского пола. Затевать тяжбы с помещиками не имело смысла, да и времени на это не оставалось. Хватало писанины по поводу вызволения тех казаков — бедолаг, кто после недавних военных баталий, лишившись котлового и вещевого кошта и не устроив своей судьбы в паланках, попал в положение наймитов — батраков. Помещики, купцы, крупные священники и иные богатеи вновь образованных Ека- теринославского, Таврического, Херсонского наместни- честв всячески удерживали их за якобы образовавшиеся долги, неотработку обусловленной барщины.
— Тикать отсюда поскорее надо, — гуляла невеселая молва по паланкам. — Иначе паны нас всех тут закабалят.
Атаман и его окружение ведали о нетерпеливом настроении казаков, потому со своей стороны принимали все меры к быстрейшему переходу на Кубань.
В тот день, когда Чепега и Головатый принимали решение по заявлению харьковского домового казака, к ним в кошевое правление с заметным волнением вошел молодой казак в легкой свитке. По всему было видно, что он чем-то озабочен и ему надо перед кем-то выговориться. Темно — русые волосы густой шевелюрой покрывали его голову, которую он, как и большинство сверстников, уже не брил и не оставлял на ней традиционного оселедца. Зачем юную красу портить? Здравая эта мысль широко распространилась и никого уже не шокировала, кроме пожилых, наиболее старомодных сечевиков. Они еще продолжали отдавать дань давнему обычаю. У нежданного посетителя брови почти срослись над переносицей, удлиненное худощавое лицо рельефно очерчивалось твердым подбородком. Пришелец на голову был выше атамана, но вровень грузному судье, который имел рост выше среднего. Юноша смело и безбоязненно глядел карими глазами на казачьих вождей, раздельно и ясно произнес:
— Меня зовут Федор Дикун. Могу я просить, чтобы меня выслушали со вниманием?
— Можешь, — изучающе глядя на молодого парубка, сказал атаман. Приказав младшему канцеляристу, усердно корпевшему над бумагами, подать табурет, Чепега добавил: — Садись, казак, и рассказывай, что тебя к нам привело.
Дикун сел на табурет и стал повествовать о себе и своей нужде:
— Я из Головкивки. У меня батько Иван загинул под Очаковом, при взятии острова Березани, а мать в прошлом году умерла. Хозяйства — никакого, одна хатка — развалюха осталась. В наймитах мыкаюсь.